– Рожи зверские-е-е…

– По фото узнаете? – спросил я.

– Одного узнаю-ю-ю, – протянула она и заплакала.

Врач нас выгнал из палаты со словами:

– Хотите сделать то, что бандиты не доделали, – убить пациента?

В райотделе сделали выборку местных бандитов и антисоветских элементов с фотографиями. Но показать их пострадавшей врач не разрешил:

– Нельзя! Она спит под лекарствами!

– Когда можно?

– Позже!

Зацепок никаких. Чужих в районе не видели. Никто подозрительный по дорогам не рассекал. Получается, бандиты из леса вышли. А леса тут, даром что Центральная часть России, а не тайга, на десятки километров тянутся. Края эти всегда чащами да болотами с лягушками славились.

– Плохо, – отметил я, когда мы с Афанасьевым вечером пили чай с сахаром вприкуску в кабинете начальника райотдела. – Бандитизм – это такая зараза. Если подхватишь – потом долго лечится.

– Точно, – кивнул начальник угрозыска. – Если одна банда завелась, жди новых продолжателей славных традиций русского варначества.

– Кто-то наводку дал. Точный маршрут бандитам был известен. Надо перетряхнуть леспромхоз.

– Уже трясем…

В город моя машина въехала в полдевятого вечера.

– Куда? На работу? – спросил водитель.

– Да подождет эта работа. Давай к Антонине!

Мой верный водитель Саша Платов прекрасно знал, куда это. И только кивнул, поворачивая руль…

Белое липкое марево. Я выныривал из него, чтобы увидеть нависших надо мной небесных ангелов и опять провалиться в липкий кисель.

Моя душа жаждала освобождения от оков ставшего чужим тела. Но никак не могла вырваться из телесного плена. И опять парили надо мной ангелы.

Сколько это продолжалось? Три дня.

Ангелы оказались врачами в белых халатах. А я являлся больным в тифозном бараке.

Это был 1921 год. Крым. Таврическая губерния. В России эпидемия сыпного тифа на фоне голода и разрухи приобретала катастрофические масштабы.

Невидимая смерть косила отчаявшийся народ, как косарь – траву на покосе. И были люди, которые пытались, не думая о себе, встать на пути беды. Среди таковых был и я, сотрудник Губчека, обеспечивавший карантин и вывоз больных. И моя первая жена Полина, сестра милосердия. Мы в числе многих других коммунистов и комсомольцев боролись с распространением болезни. Эта проклятая хворь и нанесла по нам страшный удар.

Я выкарабкался. А вот Полина не смогла. Она стала одной из трех миллионов жертв сыпняка в годы Гражданской войны и разрухи.

Тогда мир для меня стал каким-то картонным и неприятным на вкус. Я жил как автомат, отводя от себя воспоминания и эмоции, ибо иначе они захлестнули бы меня с головой. Полина была значительной частью моей жизни, в которой теперь зияла пробоина, как в трюме корабля. Вытащила меня из этого состояния маленькая дочка, о которой надо было заботиться. Теперь, в память о тех страшных годах, она студентка мединститута в Саратове, мечтает стать врачом-вирусологом и спасать людей от страшных болезней. Она – свет моих очей.

Та душевная рана не заживала долго. Я шарахался от близких отношений с женщинами. Пока в моей жизни не появилась Антонина…

Машина свернула в Нахаловку. Это район недалеко от центра, больше походивший на деревню. Раньше здесь безраздельно царствовали извозчики и мутный воровской народец. Но их основательно почистили, и сегодня здесь больше живут заводские. В том числе инженеры и служащие с «Пролетарского дизеля».

Небольшой флигель во дворе длинного рабочего барака. Это жилище уже третий год снимала Антонина у хозяев, уехавших на юга.

Она будто чувствовала, что я приеду. И стояла на скрипучем крыльце.