Две недели?! Интересно, дистрофия уже началась или ещё нет? И чего внутривенно меня никто не догадался покормить? М-да, опять забыл, куда я попал, – какие уж тут внутривенные, если из всех лекарств одна только холодная вода.

Кажется, Серёга ужасно скучал без собеседника и теперь спешил вывалить на меня все новости.

– К Хаджи-Мурату гонец прискакал с приказом – велено к Пинеге выдвигаться, её от белых отбивать станут. Все наши вместе с ним и ушли, а меня здесь оставили, с тобой. Витька, наш комиссар, приказал – мол, Слесарев, ты у нас музыкант, в бою от тебя проку мало, так ты за Володькой Аксёновым присматривай. Берданку мне оставили, патронов. Правда, – вздохнул Серёга, – я из ружья всё равно стрелять не умею.

Услышать такое от военного музыканта было странно, и я даже приподнялся на локте, желая узнать подробности.

– Я ж и раньше музыкантом был, – сообщил мне Серёга. – В ресторане на пианино играл, на трубе. В германскую на фронт не взяли – плоскостопие у меня и зрение хреновое, а как интервенты пришли, в армию и загребли. Говорят – будешь в оркестре играть, на кой тебе хрен винтовка? Вот, я и играл. А потом решили «Интернационал» сыграть, чтобы бучу в батальоне поднять. Ну, не вышло, бывает.

Что ж, и такое случается. Помнится, был у нас в роте водитель, имевший водительские права, но не умевший водить машину.

– Хочешь водички? – поинтересовался Слесарев.

Он ещё спрашивает! Конечно, хочу.

Я выпил одну кружку, вторую, а потом и третью. Нет, третью до конца уже не осилил. Заснул.

Мне снилось, что я сижу на скамейке у Патриарших прудов, любуюсь на уток, клянчащих подачку у туристов, прибывших посетить булгаковские места, а рядом со мной сидит командир партизанского отряда Хаджи-Мурат, увешанный оружием, Георгиевскими крестами вперемежку с орденами Красного знамени и говорит: «Моя голова думает, что лишние мысли иметь вредно. И если у тебя будут лишние мысли, то можешь остаться без головы. А для тебя даже и масло не надо разливать». Хотел поинтересоваться у красного джигита, о чём это он, но вместо кавказца рядом со мной уже сидел кот. Кот, очень похожий на Бегемота – не того, что из книги, а из музея-квартиры Михаила Афанасьевича, – говорить со мной не соизволил, а только зевнул и принялся вылизывать тёмно-шоколадную шубку. Закончив, мохнатый хранитель музея соскочил со скамьи и куда-то пропал.

Проснувшись, я задумался, означает ли что-то мой сон, но пришёл к выводу, что сны – это просто фигня. Зато меховая шубка кота напомнила, что у меня был когда-то полушубок. Наверное, его бы тоже следовало кинуть в печь, чтобы не разводить лишних насекомых, – а может, уже кто-нибудь догадался это сделать. Хотя полушубка жалко. Всё-таки я в нём и на операции ходил, и на Мудьюге. Историческая реликвия, так сказать. Глядишь, лет через пятьдесят, в ознаменование годовщины победы в Гражданской войне, повесят мой полушубок в каком-нибудь музее, на радость моли. А что, моль тоже живое существо, и кушать хочет. Потом вдруг вспомнилось, что полушубок остался в доме, который сжёг селянин. Ну вот, осталась моль без еды.

К утру дурацкие мысли, что приходят ночами, улетучились. Серёга Слесарев кормил меня с ложечки жиденькой кашей, я торопливо её съедал, открывая пошире рот. Съел бы сейчас целое ведро каши, запил её супом, но Слесарев, сволочь такая, скормив мне ложечек пять, сказал:

– Сказано было – как Володька очнётся, корми его с ложечки, понемножку, чем-нибудь жидким. Много нельзя – пузо у тебя слабое, наешься, кишки порвёт. Ничё, терпи, я тебя через два часа покормлю. Баб попросил – целый горшок для тебя сварили, на два дня хватит.