Как и когда Эрик выбил нож, зачем подобрал его сам и почему полоснул Шулепова – сказать не мог. Сработал инстинкт самосохранения.

Радовало лишь одно: рана у того оказалась не опасной. Просто глубокий порез предплечья.

Но это он узнал позже. А в обезьяннике, куда его потом отвезли, пугали, что Шулепов в реанимации, одной ногой, а другой… даже подумать страшно.

И тогда он, Эрик Маринеску, пойдёт уже не за покушение, а за убийство, внушали ему. И тогда вместо шести-семи лет колонии сядет на все двадцать.

Но сейчас колония Эрика не страшила, об этом пока просто не думалось. Его терзал леденящий ужас – как жить потом, зная, что убил человека?

Среди ночи в отделение примчался отец Шулепова. Попросил оставить его в допросной с Эриком наедине. Орал, бил, грозился придушить голыми руками, да и душил, во всяком случае пытался, только дежурный вовремя сунулся, оттащил. Потом подоспел ещё один, тот, что составлял протокол, и вдвоём они еле удержали старшего Шулепова.

– Ты, щенок, у меня на полную катушку сядешь, – тыкал он пальцем в Эрика, которого согнуло от приступа кашля пополам. – Я тебя на зоне сгною, сучонок. Ты у меня пожалеешь, что вообще на свет родился…

Отца Шулепова вывели, но из коридора ещё доносились его брань и угрозы.

Утром заступила другая смена, коридоры оживились, началась рабочая суета. Телефон дежурного звонил, не утихая. Впрочем, он и ночью почти не успокаивался.

Дело его передали дознавателю, женщине средних лет с усталым лицом и потухшим взглядом.

По второму кругу она безучастно задавала одни и те же вопросы. Ответы набирала на клавиатуре  одним пальцем и так неспешно, что он едва не уснул. Она и сама, казалось, вот-вот впадёт в спячку – настолько вялыми были все её движения. Даже говорила женщина как в замедленном режиме. И в равнодушном взгляде сквозила хроническая апатия.

Лишь в конце женщина подняла на него глаза, посмотрела осмысленно и даже немного сочувственно. Вздохнув, покачала головой.

– Ну вот чего тебе не жилось спокойно? С юности себе жизни гробите…

– Я же не хотел. Это случайно вышло, – пробормотал он.

– Всё у вас случайно, – проворчала она, листая бумаги. – Случайно выпил, случайно повздорил, случайно подрезал на почве личной неприязни. Случайно сядешь теперь. Вот ты говоришь – его это был нож. А свидетели утверждают обратное. И сам потерпевший…

– Потерпевший? Шуля? Он говорит? Он пришёл в себя? – оживился Эрик.

– Да, у него уже взяли показания.

– И как он? В реанимации ещё?

– В реанимации? – удивилась дознаватель. – Почему в реанимации? Нет, насколько знаю. И даже не в больнице. Ранение у него несерьёзное, на твоё счастье.

Отпустили Эрика только ближе к вечеру, под подписку. Мать за эту бессонную ночь как будто резко сдала, посерела и осунулась, веки воспалились, видать, наплакалась. Однако ни словом, ни взглядом его не попрекнула, только когда он сел поужинать, спросила, что произошло.

– Ты же знаешь Шулю? Руслана Шулепова? Ну вот он со своими друганами подкараулил меня тут у нас, на пустыре.

– Зачем? Чего он хотел?

Эрик пожал плечами. После горячего душа разморило и на разговоры совсем не тянуло, но просто отмахнуться от матери тоже не мог.

– Хотел выразить мне личное неприязненное отношение, – припомнил он формулировку из протокола.

Мать сморгнула, посмотрела на него озадаченно.

– Ну, устроить разборки хотел, помахаться, точнее, навалять мне…

– За что?

– Да, мам, мы же давно друг друга не выносим. Накопилось.

Эрик придвинул тарелку с супом, взялся за ложку, вдохнул аромат. Желудок моментально отозвался урчанием и сжался в предвкушении. Мать варила отменный борщ, хотя сейчас, после двадцати часов на одной затхлой воде, съел бы что угодно.