Чего только не предпринимали подруги в попытке избавиться от крошечного человечка, удобно устроившегося в лоне после страстной встречи с коллегой по работе или случайным знакомым! Сначала, по возрастающей, травились достаточно ядовитыми отварами из шпанской мушки или пили стаканами вино, разболтанное с порохом или хинином. Когда желаемый результат не достигался, а так, скорее всего, и бывало, ночами напролет варились в кипятке с горчицей, постоянно добавляя горячую воду, чтобы, не дай бог, не остыла, чтобы кровь прилила куда надо и смыла непрошеного гостя из организма, как нечистоты водой из сливного бачка. Или прибегали совсем уж к средневековому способу – сами или с помощью местной бабки прокалывали плодное яйцо вязальной спицей или длинной острой шляпной булавкой, иногда даже гвоздем – в общем, любыми подручными средствами. Были случаи, когда по каким-то немыслимым причинам – видимо, «одна бабка посоветовала» – заталкивали в матку морковь или корень просвирника. Именно просвирник был почему-то больше всего в ходу. Так несколько дней и ходили в ожидании… Как только танцевали с овощным набором между ног – непонятно. Иногда и луковицу закладывали во влагалище так, чтобы донце было направлено к матке, и тогда корешки, отрастающие мгновенно во влажной и теплой женской среде, обволакивали зародыша своими белыми полупрозрачными щупальцами, которого через несколько дней можно было извлечь, дернув за зеленую луковую стрелку, прямо как с грядки.

Молодые были, пылкие, не до размышлений, отзывались вмиг на природный клич, а рыдали и думали уже потом, когда месячные запаздывали, когда о задержке знали почти все в театре, включая осветителей и костюмеров, и вместо очередного «здрасте» спрашивали: «Ну как, не пришло?» И, желая продлить свою профессию, девочки шли на все, чтобы вытравить потом из себя этого ребенка, как присосавшегося паразита, – сейчас не время, пока еще совсем не до детей! А потом уже возраст, хронические болезни и тщетные попытки забеременеть, годы ежемесячного ожидания – вдруг задержка, вот бы…

Мужчины же все, ну почти все, в том Лидкином кордебалете были одиноки и бездетны в основном в силу своей тщательно скрываемой ориентации – за это дело в Советском Союзе можно было и загреметь в тюрьму. Так что я была «дочерью полка», скорее даже «внучерью» – все эти старики и старушки (а было им тогда всего плюс-минус шестьдесят) – меня просто обожали. Матом при мне почти не ругались, хотя из своей комнаты я часто слышала непонятные слова, не встречающиеся обычно в нашем семейном лексиконе. Почти – это потому что слово «блядь» употреблялось не в качестве ругательства, а для того, чтобы обозначить профессию, видимо, очень частую в балетных кругах. Замены ему не было. Наверное, потому, что слово это еще и объясняло состояние романтической женской души, так жаждущей разглядеть настоящего принца в том самом, одухотворенно прыгающем по сцене в белых колготках. А в колготки, рассказывала Лида, любой уважающий себя принц обычно подкладывал заячьи лапки для придания объема своему мужскому обаянию. Бабушка не уточняла мне тогда, зачем именно, я и решила, что, скорей всего, заячьи лапки помогают ему выше прыгать – как зайчик. Вот и бегал такой зайчик по сцене. А девочки всё думали: вот как узнать, а вдруг он и есть самый что ни на есть настоящий принц? Как это проверить? Только опытным путем. Но эксперимент не удавался, проверку на вшивость принц не проходил, и взгляд разочарованной **ляди падал на другого принца в таких же белых колготках из второго состава. Поэтому в детстве я считала, что «**лядь» – это узкая специализация балерины – есть примы, есть второй состав, есть кордебалет и есть **ляди, что тут странного? И это были не какие-то неизвестные личности, они все имели свои имена, и слышать «эта **лядюга Воронова» было так же привычно, как если бы сказали «врач Петров» или «кассир Коршунова».