– Я из Сан-Франциско, – смущенно признался Линден. – А там, – добавил он, – люди боятся землетрясения, пресловутого «big one» («Большого Землетрясения»), но это не мешает им жить обычной жизнью.

Официант покачал головой:

– Здесь то же самое, парижане живут себе по-прежнему, а дождь не прекращается, прогноз погоды ужасный, Сена может выйти из берегов, как в тысяча девятьсот десятом, и что тогда? Город будет парализован, тысячи людей окажутся без крыши над головой, всякая экономическая деятельность прекратится, и вообще, правительство должно отнестись ко всему этому гораздо серьезнее. Чего они ждут? Почему так осторожничают? Надо действовать, и как можно скорее, пока вода дошла Зуаву всего лишь до лодыжек. Потом будет поздно.

К большому облегчению Линдена, в кафе вошла Ориэль, и он был избавлен от этой болтовни. Свою приятельницу он не видел уже давно. У нее по-прежнему была роскошная каштановая шевелюра, губы бантиком, серые глаза. Красивая, изящная и, как всегда, одетая в черное. Они заговорили по-французски. Линден был рад, что может изъясняться на языке отца. Поначалу он говорил медленно, словно подбирая слова, то и дело проскальзывали американские интонации, но он старался их обуздать, сам себя поправлял и уже через несколько минут заговорил с привычной легкостью. Они заказали шардоне, и, когда чокались, Ориэль вдруг рассмеялась.

«Я знаешь что подумала?» Он помнит, что случилось, когда они только познакомились, в 2003 году? Линден ответил, нет, не помнит, но ему было любопытно, почему это она так веселится. О, это было ужасно, – ответила она, сделав глоток. Ему было двадцать два, ей двадцать четыре, и на вечеринке, когда обмывали диплом в одной студии возле Ле-Аль, она чего-то нанюхалась. Теперь он вспомнил: она затащила его в угол и прижала губы к его губам. Он осторожно ответил на ее поцелуй, но, когда ей захотелось пойти дальше, вежливо отодвинулся. Ее это не смутило, она снова его поцеловала, провела ладонями по бедрам, просунула руки под рубашку, прошептала, чтобы он ничего не боялся, она все сделает сама, пусть он расслабится, закроет глаза, на что он, как можно спокойнее, объяснил, что девушки его не привлекают. Ее серые глаза стали от изумления еще больше, она уставилась на него, потом, немного помолчав, прошептала: так он, значит, ну, это самое… Он закончил за нее фразу: гей, да, он гей. Она выглядела настолько огорченной, что он даже разозлился на себя, погладил ее по щеке, уверяя: ничего, это не важно. Он хорошо помнил, что она тогда сказала, будто он совсем не похож на гея, как ему это удается? Ну а как она могла знать: он такой красивый, высокий, мужественный. Он еще спросил ее тихонько, словно в шутку: а как это вообще – «похож на гея», и она приложила руку к его губам и пробормотала: «очень жаль»…

Он вообще представляет, что они знакомы уже пятнадцать лет? – воскликнула она. С ума сойти, да? Надо это дело отметить, возьмем еще по стаканчику. Линден подозвал официанта. Ориэль все повторяла, что это совершенно невероятно, особенно учитывая, кем он стал. Линден Мальгард – его имя она произнесла с особым нажимом, – фотограф-портретист, знаменитый на весь мир, и самое поразительное, что он ничуть не изменился, а мог бы зазвездиться после таких успехов, но нет, ничего подобного, все такой же симпатичный. Она дружески похлопала его по спине. Линден не слишком любил подобные разговоры, всякий раз ему казалось, будто собеседник завидует его известности, и пока Ориэль говорила, он не поднимал глаз от бокала с вином и слушал, как за стеклом падает дождь. Ориэль добавила, что могла бы всем рассказать о тех годах, когда он носил старую косуху и потрепанные черные джинсы, когда у него были длинные волнистые волосы, как у хиппи эпохи прерафаэлитов, – он поморщился, – когда он жил у своей американской тетки в Пятнадцатом округе, которая вечерами напролет ждала звонка от своего женатого любовника-француза. Линден сообщил ей серьезным и печальным тоном, что его тетка Кэндис умерла шесть лет назад, а он даже не смог присутствовать на ее похоронах, и до сих пор злится на себя за это. Кэндис так много значила для него все те годы, когда он жил у нее. Он не стал рассказывать Ориэль, как умерла Кэндис, как больно было ему узнать о ее смерти и какой след оставила она в его жизни.