Это Борис предложил подвезти меня. Я и без слов поняла – он чувствует себя виноватым. Забрали меня – а не его девочку, не его дочку. Его дочка жива-здорова, под родительским кровом, наверное, за ней женихи увиваются, а может, уже и просватана. А меня взяли: четырех месяцев не прошло – и вот меня уж и узнать нельзя.

– Ты знаешь, что случилось в Двернике? – спросила я, съежившись под полстью в глубине саней.

– Нет, никаких вестей еще не было, – ответил он через плечо. – Сигнальные огни только что зажглись. Мы встретим гонца по дороге, если… – Борис прикусил язык. «Если там еще есть, кого послать», – собирался сказать он. – Где-нибудь на полпути встретим, думаю, – докончил он.

Летом отцовские тяжеловозы и громадная телега добирались до Дверника из Ольшанки почти целый день, с остановкой на полпути. Но в середине зимы на дороге лежал слой снега толщиной с фут, промерзший и отвердевший, и лишь сверху чуть припорошенный свежим, погода стояла ясная, а лошади были подкованы крепкими шипастыми подковами. Мы летели сквозь ночь. За несколько часов до рассвета сменили лошадей в деревушке Весна, толком не останавливаясь; я даже из саней не вылезла. Вопросов нам не задавали. Борис сказал только: «Мы в Дверник», и тамошние посмотрели на меня с любопытством и интересом, но без тени сомнения – меня явно не узнали. Пока впрягали свежих лошадей, жена конюха, кутаясь в теплую меховую шубу, вынесла мне свежего пирога с мясом и чашу с горячим вином.

– Не хотите ли согреть руки, госпожа? – спросила она.

– Спасибо, – неловко поблагодарила я, чувствуя себя самозванкой и чуть ли не воровкой. Но это не помешало мне заглотать пирог в один присест, а после того я и вино выпила до капли – главным образом потому, что не знала, что еще с ним сделать, чтобы не оскорбить хозяйку.

Голова тут же пошла кругом, мысли мешались, мир сделался мягким, теплым и уютным. Беспокойство слегка улеглось, мне заметно полегчало, а это означало, что я выпила слишком много – ну да я все равно была признательна. Свежие лошади помчались быстрее, и спустя час, когда солнце уже высветило небо впереди нас, мы увидели, что по дороге, утопая в снегу, нам навстречу пробирается пеший путник. Мы подъехали ближе, и оказалось, это не он, а она. Это была Кася, в мальчишеской одежде и тяжелых сапогах. Она поспешила прямиком к нам; кроме нас, в Дверник никто не ехал.

С трудом переводя дух, Кася схватилась за край саней, присела в реверансе и тут же выпалила:

– Это скотина… порча затронула весь скот, а если коровы кого покусают, то на человека тоже перекидывается. Мы их всех заперли в загоне и кое-как сдерживаем, но там заняты все мужчины до последнего…

И тут я выкарабкалась из-под полсти и потянулась к ней.

– Кася, – задыхаясь, проговорила я, и она умолкла на полуслове и воззрилась на меня. Одну бесконечно долгую минуту мы неотрывно глядели друг на друга, словно онемев, а затем я приказала: – Быстро, лезь сюда, я все расскажу по дороге.

Она влезла в сани и уселась рядышком под полстью. И до чего же нелепую пару мы составили: она – в грязной одежде из грубого домотканого холста, позаимствованной у мальчишки-свинаря, поверх – громоздкая куртка из овчины, длинные волосы упрятаны под шапку, и я – в роскошном туалете. Вместе мы выглядели так, словно к бедняжке, выметающей золу из очага, нежданно-негаданно нагрянула фея-крестная. Но руки наши сцепились намертво, крепче и правдивее всего того, что нас разделяло. Пока сани летели вперед, я сбивчиво, урывками, перескакивая с одного на другое, рассказала ей про все, что со мной было – про первые дни, тоскливую работу по хозяйству и про бесконечно долгие обморочные недели, когда Дракон впервые начал заставлять меня творить магию, и потом – уроки.