Я хотел сказать ей что-нибудь ободряющее, но боялся испортить момент. В самом деле, что я мог сказать? Но и просто стоять там со стаканом воды в руке я тоже не мог. Тогда я сел за стол напротив нее и бросил взгляд на ее черновики.

– Мам.

– А?

– А о чем будет твоя книга?

Она смущенно прикрыла страницу ладонью.

– Ни о чем. В том-то и проблема. Мне не о чем писать. У меня нет оригинальных мыслей.

– Это неправда! У тебя полно оригинальных мыслей! У тебя всегда отлично получалось придумывать сказки. Помнишь про Графта и сердце?

Она удивленно посмотрела на меня.

– Ну, про мальчика, который родился без сердца, – объяснил я. – Ты рассказывала ее мне перед сном, когда я был маленький.

– Ну, я рассказывала тебе много сказок.

– Да, но эта была особенная.

– Почему?

– Потому что я знал, что это ты ее придумала специально для меня.

Она закрыла рот ладонью, то ли зевнула, то ли была тронута, я не мог разобрать. Но что-то изменилось в ее лице – я знал, что смог достучаться до нее.

– Я имею в виду, почему ты говоришь, что ничего не доводила до конца? Ты ведь довела до конца историю про Графта и его обретенное сердце, правильно? У этой сказки идеальный конец.

Она шмыгнула носом, готовая заплакать.

– Я и не думала, что ты помнишь об этом. Ты ведь был совсем маленький.

– Ты шутишь? Я все детство мечтал, что мое сердце будет светиться, как стоваттная лампочка!

– Ай-ай-ай-ай, бо-о-ольно!

Аня держала Грека за ухо, он корчился от боли и словно висел на ее руке, пытаясь освободиться.

– Так и знала! Ты опять что-то натворил! Петро. – Она строго посмотрела на меня, продолжая выкручивать брату ухо. Наблюдать за этим было ужасно неловко. – Что вы сделали? Говори.

Я сглотнул.

– Ничего.

– Ничего? А зачем тогда вы оставили это письмо в нашем почтовом ящике?

Она бросила в меня комком бумаги – не мне, а именно в меня.

– Я не думал, что ты так рано заглянешь туда, – прошипел Грек. Он все еще пытался освободить свое ухо.

Я поднял листок и прочитал: «Если я не вернусь домой, во всем виноват Косарь». Я испытал приступ настоящего испанского стыда (это когда тебе стыдно за кого-то другого, мне мама об этом рассказывала). Грек сказал, что у него есть план – но не упомянул, насколько это тупой план. Оставить предсмертную записку? Тоже мне план.

Анна слушала меня спокойно, даже слишком спокойно, и, когда я рассказал, как мы проникли в дом Косаря, она не разозлилась, наоборот, она выглядела усталой и разочарованной.

– Саша, твою ж мать, – тихо сказала она. – Почему ж ты такой дуралей?

Он ничего не ответил, прижимал ладонь к больному уху, словно боялся, что оно отвалится.

Мы подходили к дому Косаря. Ночью прошел дождь, дорога раскисла и хлюпала черной жижей под ногами. Дорожная колея была полна воды (в ней купались воробьи), нам приходилось идти по обочине.

В этот раз нам даже не пришлось стучать – дверь распахнулась, стоило нам ступить на порог.

– Ой, у нас еще одна гостья. – Старик улыбнулся Ане.

Она начала было извиняться за нас, но Косарь успокоил ее и пригласил нас всех в дом.

– Заходите. – Он улыбнулся как-то слишком дружелюбно, и я почувствовал, как мой желудок завязался в узел. – Только обувь оставьте за порогом.

Мы разулись и вошли.

– Что с твоим ухом? – спросил Косарь.

– Аллергия, – буркнул Грек. Похоже, этот аргумент он заготовил заранее.

Я старательно имитировал спокойствие и всеми силами подавлял внутренний голос: «Это ловушка! Беги!»

Но дверь захлопнулась за нами, было поздно. Внутри все так же пахло морковным салатом с грецкими орехами и еще чем-то – как будто марлей или спиртом. Как в операционной. Я живо представил себе пыточную в подвале у Косаря, все эти скальпели, ланцеты и иголки, которые он будет загонять нам под ногти.