Когда же Тарн вошла внутрь, впечатление покоя и уюта исчезло. Она знала, что ей с большой неохотой разрешили навестить Эви. Но не ожидала, что ее проведут в маленькую комнату, отберут сумку, заверив, что, уходя, она получит ее обратно, и подвергнут чему-то вроде беглого обыска, а потом проводят наверх для беседы с директором клиники, профессором Вайнрайтом.

Протесты Тарн не произвели никакого впечатления на седого бородатого человека, сидевшего за большим письменным столом.

– Мы должны думать о покое и благополучии вверенных нашим заботам пациентов, мисс Гриффитс, а не о ваших чувствах, – сказал он сурово.

Тарн решила не сообщать профессору, что он неверно назвал ее имя, и холодно посмотрела ему в глаза:

– Надеюсь, вам не придет в голову, что я могу причинить вред моей сестре.

Он открыл лежавшую перед ним папку:

– Вы выросли в приемной семье, как я понимаю.

– Это имеет значение?

– Это одно из обстоятельств, которое должно быть учтено, – ответил профессор и немного помолчал. – Я думаю, вам объяснили условия посещения.

Тарн прикусила губу.

– Я не должна спрашивать у Эви, что с ней случилось и почему, – холодно ответила она. А про себя добавила: «И не нужно. Ее письма рассказали все, что мне надо знать. Но вам, доктор, об этом знать не надо».

– Правильно. – Профессор Вайнрайт посмотрел на нее поверх очков без оправы. – К сожалению, мы вынуждены были временно запретить матери мисс Гриффитс навещать ее. Она – очень возбудимая, эмоциональная женщина, и ее присутствие вредит пациентке.

– Кому-нибудь еще разрешено навещать мою сестру?

– Н-нет. – Он закрыл папку. – Список может быть изменен, когда она начнет поправляться. – Профессор нажал кнопку звонка. – Сестра Фарлоу проводит вас к ней.

В дверях Тарн остановилась:

– Я принесла сестре ее любимые шоколадные конфеты. Они остались в сумке, которую у меня отобрали. Но мне хотелось бы отдать их ей.

– Боюсь, приносить что-либо съедобное пока не разрешается. В дальнейшем вам надо справляться, можете ли вы принести сестре тот или иной подарок.

Тарн решила, что это место больше напоминает тюрьму, чем клинику, и что с Эви обращаются как с арестанткой, а не с пациенткой.

Неужели они не понимают, что с ней случилось? Что богач без совести и чести соблазнил ее, а потом бросил, когда Эви ему надоела. И что она попыталась лишить себя жизни от отчаяния.

У двери палаты медсестра бросила на Тарн предупреждающий взгляд:

– В первый раз вам разрешено пробыть здесь пятнадцать минут. Затем я приду за вами. – Она открыла дверь. – К вам пришли, дорогая. – И подтолкнула Тарн вперед.

Тарн ожидала увидеть подобие тюремной камеры с решетками на окнах. Вместо этого она оказалась в уютной комнате с современной мебелью, морскими пейзажами на стенах и светло-синими занавесками. Эви лежала в постели с закрытыми глазами, и Тарн, увидев ее, пришла в ужас.

Волосы слиплись, лицо осунулось, тело под голубым одеялом как будто съежилось.

«Хорошо, что они не пускают сюда тетю Хейзел, – подумала Тарн. – Она постоянно билась бы в истерике. Я сама вот-вот расплачусь».

У окна стояли два кресла. Тарн пододвинула одно к кровати и села.

Несколько минут царило молчание, потом Эви хрипло спросила:

– Каз? Каз, это ты? Ты пришел, наконец?

Тарн не сразу смогла заговорить – настолько переполняли ее злоба и жалость.

Потом она взяла руку сестры:

– Нет, родная. Это я.

Веки Эви медленно поднялись. Ее глаза казались странно бледными, словно обесцвеченными нескончаемыми потоками слез.

Эви тихонько вздохнула:

– Тарн. Я знала, что ты придешь. Ты должна вызволить меня отсюда. Они не отпускают меня, хотя я все время прошу об этом. Мне говорят, что, если я хочу поправиться, я должна забыть Каза. Забыть, как сильно я его любила. Признать, что между нами все кончено. Но я не могу, не могу. Они дают мне что-то, чтобы я успокоилась. Чтобы спала. Но я вижу его во сне. Мне снится, что он все еще мой. – Ее пальцы с силой сжали руку Тарн. – Я не хотела жить без него. Ты должна понять. Тебе известно, что он для меня значил. Ведь я связала с ним будущее.