Никто никогда копейкой не помог, только тянули все, требовали, выжимали, а тут… Будто в глаза бросили песок и крикнули, какая я плохая мать – детей плохо кормлю.

Он хотел унизить меня этим жестом? И смотрит так, словно я что-то мелкое и противное. Лет десять назад он смотрел на меня иначе.

– Сколько я. Вам. Должна?

– Я, наверное, пойду, – Давид снижает голос до опасной вибрации и, повернувшись ко мне мощной спиной, уходит в коридор.

– Мама, – шипит Миша, привлекая внимание к себе, – он же просто помогал нам! Как ты можешь?

– Цыц! – шепотом, чтобы никто не слышал. – Сидите здесь и ешьте.

– А ты? – ерзает на одном месте дочка.

– Я сейчас приду.

Выныриваю в коридор, прикрыв за собой дверь в кухню. Врач уже оделся, обулся и, услышав мои шаги, тянется рукой к дверной ручке.

– Подождите, пожалуйста, – мне неловко. Я не знаю, как себя вести и что делать. Ныряю в комнату, не дождавшись его ответа. Откровенно боюсь сталкиваться с ним взглядом и стараюсь меньше дышать. В столе я отложила деньги на вызов, но их явно не хватит, чтобы отдать за всю помощь…

Возвращаюсь, когда дверь уже плавно закрывается, но, глубоко вдохнув, успеваю перехватить ее и вывалиться босиком в грязный подъезд. По телу скользит осенний холод, а влажная одежда остывает быстрее, чем я ожидала. Меня до ужаса трясет, а Давид, скользнув по мне странным взглядом, уходит в сторону и замирает напротив лифта. 

– Давид… – окликаю мужчину. Он уже нажал кнопку вызова и смотрит прямо, будто не слышит меня.

Его имя так странно ложится на язык, горчит немного, но и приятно отпечатывается на сердце.

Когда осталась одна, я множество раз перебирала в уме варианты, представляла, как того парня из прошлого можно называть, но так ничего и не легло на душу, а позже я запретила себе о нем думать. Появился Сережа, другая жизнь, дети…

Дверь лифта открывается, обнимает крупную фигуру тусклым светом, и врач ступает внутрь кабинки, а я срываюсь с места и в последний момент торможу створки ладонью.

– Прошу вас. Задержитесь на одну минуту.

Его холодный взгляд плавает по моему лицу, задерживается на груди, где в щель расстегнутой спортивной кофты просматриваются соски – напряженные от холода и натянувшие ткань мокрой майки.

– Идите в дом, – хрустящим шепотом. – Замерзнете.

Я переступаю с ноги на ногу, чувствуя, как леденеют пальцы.

– Я не уйду, пока вы не заберете деньги за вызов.

В синеве его глаз вдруг вспыхивает такая ярость, что мне приходится отступить. Врач оказывается рядом, а я не успеваю вдохнуть и, прижатая к стене его массивным телом, оказываюсь в ловушке.

– Иди… те внутрь, – как-то судорожно произносит он. Его ноздри расширяются, трепещут, а черные зрачки растягиваются на всю ширину голубой радужки.

Вдыхаю. Потому что легкие жаждут воздуха. Но снова плыву от мускуса, древесины и нагретого камня.

Сумасшедшая.

Вот почему он внешне так сильно изменился, а запах, аромат его тела, все тот же?

– Нет, – сипло, тихо бормочу, протягивая руку вверх, протискивая ее между нашими телами, выставляя перед лицом прошлого купюры. Довольно мелкие, но зато вся сумма за вызов. – Здесь за прием. За продукты я заплачу на счет, если можно.

– За продукты, значит? – он кривится и не сводит с меня глаз, не отходит, согревает жаром больших плеч. Мне кажется, что я чувствую сквозь тонкую трикотажную ткань, как бьется его сердце где-то под ребрами.

Да что не так? Я не звала его на помощь и не просила что-то покупать. Теперь эти вкусности выйдут нам боком, придется не десять часов работать, а двенадцать, чтобы хоть немного компенсировать расход.