Серебряное блюдце в форме лотоса насажено на бронзовую шахту. Под ней – колба в форме идеального хрустального шара. А стоит вся эта конструкция на четырёх эбонитово-чёрных, словно бы кошачьих, лапах.

Слишком изысканный для простого человека и слишком загадочный для власть имущего, такой кальян был бы уместен только в лаборатории мудреца-алхимика – если в теперешних Персии и Турции ещё сохранились алхимики и мудрецы.

– Хорошо. Поставь его рядом, я сама заправлю.

Целестина поднимала кальян очень бережно – нехорошо, если эта конструкция развалится прямо в руках. Но тот оказался на удивление крепким и устойчивым. Такую штуку при желании можно использовать как оружие.

Пани генеральша спрятала лист в папку – так быстро, что Целестина не успела даже увидеть, буквы какого языка на нём написаны. Потом она вдруг сорвалась с места и начала рыться в соломе, которая осталась на дне ящика. И выпрямилась с небольшой плоской бутылкой в руке. В таких бутылках продают коньяк.

Целестина готова была присягнуть на Библии, что, когда она доставала кальян, никаких бутылочек в сене не было.

– Отнеси это раввину Соловейчику, – приказала генеральша, – он в синагоге сегодня. Думаю, до вечера успеешь.

Целестина кивнула и взяла бутылочку. От дымчатого стекла веяло холодом, а что за жидкость внутри – не разглядеть.

Она была уже на пороге, когда за спиной вдруг послышалось:

– Подожди.

Целестина замерла и обернулась.

– Пусть юная пани не думает, что я её за служанку держу, – сказала генеральша. – Но бывают дела, которые можно доверить только родственникам. Как сказал один серб, даже порченая кровь – не водица.

Целестина решила переодеться в свою гимназическую форму. Не стоит разгуливать по городу в траурном платье, особенно если траур, как все знали, был ненастоящим. Конечно, она сначала хотела выбрать одно из платьев, но остановилась на пусть плохой, но униформе.

В городе опять новая власть, опять будут задерживать всех подозрительных. А гимназистки подозрительными не бывают. Просто ещё одна девушка из смешанной гимназии имени Траугутта или женской, которая в соседнем квартале, решила завернуть в турецкую пекарню Рашкиса на улице Мицкевича за константинопольским хлебом.

Но на улице Мицкевича всё было как и раньше, словно никто и не захватывал город. В жёлтом, с синими куполами православном соборе святого Николая заговорили колокола.

На углу стоял красноармеец – настолько обычный, что Целестина заметила его только сейчас, – и читал оставшийся от немцев плакат, набранный кириллическими буквами. Услышав колокола, он торопливо огляделся, словно опасался, что его заметят. И только потом боязливо перекрестился на собор, куда уже стекались прихожане.

Целестина знала, что среди горожан сравнительно немного людей русской веры – намного меньше, чем католиков и евреев. А вот деревни вокруг города сплошь православные. Поэтому ей всегда было немного боязно ходить мимо собора – в его византийской лепнине и синих луковицах, украшенных золотыми звёздочками, было что-то неуловимо неправильное и еретическое. Каждый раз, проходя мимо него, она ускоряла шаг и почти бегом ныряла за тяжёлую дверь парадного входа гимназии.

Но сейчас уже было поздно, и, наоборот, из смешанной гимназии выходили первые ученики. Так что Целестина на всякий случай нырнула в заулок возле пекарни. Лучше пробираться по деревянным дощечкам между угольных сараев, чем выслушивать очередные искромётные шутки от одноклассниц.

На Домбровской она выбралась без приключений, даже туфли не запачкала. Там уже было попросторней, можно отдышаться и решить, что надо идти на квартал западнее, через площадь Пилсудского. Раввин мог быть и там.