– Вы сами слышали? – спрашивает она.

– Да-да, – говорит сосед неохотно, – слышал что-то такое…

Когда мама уходит он сердито выговаривает мне за подставу, а я скармливаю ему бульон. Сам не хочу. А вот апельсин действительно нормально заходит и мне даже как-то лучше становится.

Невропатолог после осмотра сообщает, что жить буду, сотряс есть, но относительно лёгкий, всё-таки руку я успел подставить по ходу. А вот шапка слетела наверное, если судить по заштопанной ране. Ну, как бы там ни было, могло быть намного хуже. Говорит, дней через пять можно будет выписываться, а через пару недель идти в школу. Ну, или на нары, как там закрутится.

И хоть этот мир прекрасного прошлого всё ещё представляется мне вымышленным, думаю, свыкаться с ним гораздо приятнее в условиях домашнего уюта, чем в казённом доме да ещё и с отмороженными малолетками.

Невропатолог ставит мне ретроградную амнезию. Это даже неплохо в моём нынешнем положении. Вопросы о прошлом Егора Брагина я старательно обхожу, но врач попадается въедливый и быстро выводит меня на чистую воду. В принципе, теперь есть железная отмазка, почему я не помню одноклассников и закон Ома.

Мне ставят капельницы и дают таблетки. Анальгин, диуретики, ноотропные типа пирацетама, седативные, витамины… Короче целый букет. «Букет Абхазии», – говорит Платоныч. Он, как выяснилось, здесь не только из-за руки. У него что-то с позвоночником. Сам он об этом особо не распространяется, ну я и не пристаю.

Сплю от лекарств целыми днями. Не бунтую, употребляю, всё что дают. Восстанавливаюсь, короче. За два дня до выписки просыпаюсь ночью, чтобы идти в туалет, из-за мочегонных это уже норма. Ходить мне больше не запрещают, повязки на обритой под ноль голове уже нет, но швы ещё не сняли.

Выхожу в коридор и иду себе налево по коридору. Делаю дело и возвращаюсь. Сегодня ночью дежурит Таня. Она сидит на посту за своим столом в другом конце коридора. Лампа на столе включена, а сама она, похоже, спит. Голова лежит на руках.

Я решаю подойти и вдруг вижу, что плечи её дрожат. Она что, плачет?

– Танюша, – зову я её тихонько.

Она быстро поднимает голову и, бросив на меня короткий взгляд, отворачивается.

– Брагин, – говорит она, – ты чего здесь шатаешься?

– Танечка, ты чего? Что случилось у тебя?

– Иди отсюда, – бросает она и жалобно всхлипывает. – Ходите-ходите… Одного только и надо. Кобели…

И она вдруг начинает горько плакать, снова уронив голову на руки.

– Танюша, ну что ты… Ну, не надо…

Я в таких случаях теряюсь всегда, совершенно не представляя, что тут можно сказать. Повторяю только «Танюша» да «Танюша» и глажу по спине. А потом наклоняюсь, приобнимаю и целую в макушку, зарывшись в её душистые золотые кудри.

– Тань, да он ногтя на твоём мизинце не стоит, а ты плачешь из-за этого ничтожества.

Она поднимает заплаканное лицо и внимательно смотрит на меня.

– Откуда ты знаешь? – жалобно спрашивает она.

– Да такая как ты раз в тысячу лет рождается. Он тебя на руках носить должен, пылинки сдувать, а не бегать за чужими юбками.

Она вдруг быстро притягивает меня к себе и крепко целует. Ого! Ничего себе!

– Пойдём! – восклицает она, резко вставая из-за стола.

Хватает меня за руку и тянет за собой. Она затаскивает меня в рентген-кабинет и запирает дверь.

– Иди… Иди сюда, – произносит она хриплым шёпотом, расстёгивая пуговицы на халате.

Ох, Таня, да ты огонь просто…

Действительно огонь. Дикая и необузданная. Кровь с молоком! А как я всё ощущаю! Такой яркости, такого пожара я уж лет тридцать не испытывал. Я чувствую себя как Джек Николсон в том фильме, где он в волка превращается. У него все чувства обостряются, как у дикого животного.