Спустя два дня нам с Салли пришлось выйти из дома, чтобы вдохнуть свежего воздуху. Слишком много людей в запертом помещении, к тому же мы должны были показать, что не боимся. Я ковылял по пустым улицам, а Салли нарезала круги вокруг. Меня радовало, что больше не нужно перешагивать через джанки, хотя их отсутствие беспокоило. Салли предположила, что их отправили в лагеря, сожгли на кострах, а возможно, им удалось где-то спрятаться.

Студенты Салли в университете встретили меня аплодисментами. Даже те, кто воротил нос, когда я впервые оказался в городе. Возможно, потому что я пострадал за искусство. Или дело было в бешеной популярности нового видео. Как бы то ни было, все вокруг хотели оказаться рядом со мной, влить мне в глотку что-нибудь горячительное и осязать мою костную оболочку. Мы создавали творческую анархию, и это делало нас влиятельными радикальными творцами. Теперь от нас ждали прорыва. Если вам нужен прорыв, рассуждал я, может быть, нападем на один из лагерей, в Медфорде или Молдене, где красные банданы держат бездомных и прочие нежелательные элементы, и освободим их.

Мы могли бы заснять это на камеру. Нахлобучим двурогие шляпы а-ля Наполеон и принесем им свободу. Это будет по-настоящему круто, как в финале сериала «Заключенный». Все дружно согласились, только попросили устроить съемку в тот день, когда у них не будет лекций.

План обрастал новыми подробностями. Мы переоденемся зверями, чтобы отвлечь охранников, а еще лучше, если нападение совпадет с солнечным и лунным затмениями. Студенты возбужденно прыгали вокруг, но я подозревал, что они придумывают все более фантастические детали, чтобы отложить исполнение плана. Меня это устраивало, и я сам предложил освободить заключенных не всерьез.

– Большинству нужно просто сказать, где встать и что делать. Не стоит заставлять их много думать, – говорила мне Салли. Наши видео придали ей статус пчелиной матки в улье. Салли хотела отвести меня домой, но солнце село, и я не хотел, чтобы она возвращалась в темноте. На обратном пути мне попалась парочка банд, но когда я сказал им, что был другом Рики Артизейна, они только что не отдали мне честь и даже предложили проводить до дому. Так в один и тот же день я стал кумиром студентов киношколы и бандитов.

Вскоре я настолько оправился, что смог вернуться в магазин, где всюду видел горящего Реджинальда с переломанными костями. Теперь во сне Рейн и Реджинальд приходили ко мне оба, если вечером я не включал какой-нибудь фильм с Бастером Китоном.

Мои соседи по дому собирались протестовать против красных бандан, экономического курса, продолжения войны и безумных проектов вроде звукового оружия, которое вроде бы заставляет армию неприятеля на расстоянии разваливаться на куски. Я только ухмылялся. В последний раз, когда я принял участие в протестах, мне пришлось выбираться из-под груды скользких тел, глотая мозги моего товарища.

Я надеялся, что мое тело излечится не слишком быстро, иначе они заставят меня ввязаться в еще более безумную авантюру, а при одной мысли об этом меня бросало в дрожь. Салли написала, что пришло время снять следующий ролик, и я ответил, что нам нужно срочно переговорить.

Я отлично помню тот разговор с Салли, возможно, потому, что он был последним.

Мы встретились на середине Гарвардского моста с выцветшими отметками краской – его длиной в «смутах», единице, равной росту некоего студента, однокашники которого когда-то давно измерили мост, перетаскивая своего товарища с места на место. С противоположной стороны река пенилась пятнами бурой пены, а напротив нас виднелись зубчатые контуры Бостона. Стекла в Башне Джона Хэнкока начали падать на головы прохожим, и здание решили разобрать, но снесли только до половины, и теперь сияющий сине-зеленый зигзаг тянулся в небо заостренным концом. Мы немного посмотрели на воду, ветер трепал наши волосы и одежду.