– Сказывают, Григорий Юрьевич, – накладывая краску, продолжил святитель, – с князьями Глинскими ты исхитрился вражду завести?

– Литва приблудная полками русскими командовать желает! – презрительно сплюнул бывалый воин. – Где такое видано, чтобы чужаки в воеводах ходили? Нешто своих князей нехватка?

– И с Шуйскими, – ласково добавил Макарий.

– После смерти Василия Немого достойных князей в их роду не осталось! – опять развел плечи боярин. – Ходил я с Немым и Овчиной на схизматиков, били таково, кости токмо трещали! Ныне же сюсканье одно супротив немчуры сей слышно.

– Дабы ссоры подобные затевать, Григорий Юрьевич, надобно думным боярином быть али хоть окольничим, – продолжал гнуть свое митрополит. – Родню хорошо иметь не в полках порубежных, а дьяками в приказах да конюшими али постельничими.

– Худородные мы больно, святитель, чтобы дьяками али даже подьячими сидеть, – напомнил боярин. – То места княжеские. Куда нам, ратникам простым, о сем мечтать? А коли и сядем, так слушать не станут. Бояре родовитые судами местническими замучают, приказов ни в жисть из рук наших не примут. Увы, святитель, но нет такого способа, чтобы сына боярского с князем ровней сделать.

– Ну отчего же? – прищурился митрополит, прокрашивая тонкую щелочку между лепестками. – Вот, скажем, дочь боярского сына Сабурова, Мария, за князя замуж вышла, и с радостью ее в семью приняли, а сам он, Сабуров, ажно до судьи в поместном приказе дослужился.

– Х-ха! – хлопнув в ладоши, рассмеялся боярин. – Так он ведь тесть государев! Соломея Сабурова, даром что худородная, но женой…

Воин осекся, замерев с разведенными для нового хлопка руками. В его взоре возникло понимание.

– Так что и бояре Захарьины, коли повезет, коли хорошо постараются, тоже в день удачный могут нежданно окольничими и дьяками, воеводами и судьями разом оказаться, – невозмутимо продолжил митрополит.

Это было правдой. Звание дядьки, брата, племянника жены государя всея Руси по местническим спорам вполне заменяло самые родовитые княжеские титулы.

– Шуйские, Трубецкие, Глинские… Не дадут, – прошептал боярин. – Не допустят. Не позволят.

– Вы ведь все Кобылины? – покрутил в руках кисть митрополит Макарий. – Богатый, как я слышал, род на сыновей. Кошкиных вроде как двое, Юрьевых трое, двое Яковлевых, шестеро Захарьиных, самих Кобылиных четверо. А еще сыновья сыновей, сватья да племянники, да друзья по братчинам. Сколько же вас, родичей таких, худородных? Ты ведь ныне среди Кобылиных старший, Григорий Юрьевич, коли не ошибаюсь?

– Сразу даже я не сочту, – покачал из стороны в сторону нижней челюстью старый воин. – Род наш не богатый, но обширный. Сие ты верно заметил, святитель. Ко мне, знамо, относятся с уважением. Прислушиваются…

Митрополит прикусил губу, выводя кистью тончайшие линии. Вроде как увлекся работою своею, но на самом деле – колеблясь в последнем шаге на краю пропасти.

Еще слово – и он станет главою заговора. Пусть не против государя, а в его защиту – но ведь княжеской клике таковая крамола токмо страшнее, опаснее покажется! Проведают хоть краем уха – порвут в мелкие кровавые клочья без единого колебания!

Пока еще у святителя есть возможность остановиться, не договаривать – дожить свой век в тишине и покое, закрыв глаза на разор и беззаконие, семибоярщиной творимые. Предоставить Русь православную самой себе, судьбе предначертанной.

Вот токмо как он потом на небесах Господу всевидящему и всезнающему свое невмешательство оправдывать станет? Он, хранитель истинной веры в величайшей православной державе, ее совесть и опора!