Тургенев читал медлительно, звучно выговаривая слова, подражая колокольному погребальному звону, но вот голос помчался вслед за рифмами, накатывая поэтические волны на внимающих:
– Я показывал элегию Карамзину. Его подсказки замечательно точны, все слабости он увидел, но более указывал сильные строки. Жуковский, Николай Михайлович просил привести тебя. Он читал твои стихи… Ведь вы же скоро станете родственниками. Николай Михайлович женится на Протасовой.
– Тут не родство, свойственность. Протасова – моя сводная сестра.
– Приглашение Карамзина – орденок в петличку. Льщу себя надеждой: теперь и мне есть что показать Карамзину. – Мерзляков положил перед собою тетрадь. – Плод бессонных ночей… Однако ж не гордыня ли дерет голову вверх?
– Читай, Алексей. – Тургенев сказал это просто, но от слов его стало уютнее.
– «Ода на разрушение Вавилона». – Мерзляков посмотрел на Андрея, на Василия, отчаянная веселость была в его глазах. – Как в прорубь, господа.
Махнул рукою по-ямщицки:
– Остановись! – Андрей подбежал к Мерзлякову, обнял. – Прочитай это еще раз. И еще!.. Жуковский, ты смотри, смотри! Пред нами не увалень из пермской берлоги, се – поэт, сумевший списать руны со скрижалей времени.
– Господа, я уж дальше, – смутился Алексей Федорович. – Тут все о том же.
– Слава тебе, слава! – крикнул Андрей.
Воскресла радость, мир блаженный,
Все это было о Павле, умершем скоропостижно, а по страшным, по тайным шептаниям – удушенном в новом замке своем. Говорят, Зимний дворец, ненавидя в нем обилие света и саму память о матери, почивший властелин собирался превратить в солдатскую казарму.
Мерзляков читал пламенную оду покашливая, покряхтывая, со странным недоумением в глазах, будто читал чужое, нежданное:
Когда же Мерзляков прочитал:
Андрей снова вскочил, отобрал тетрадь и сам дочитал оду. Строки: «Своей земли опустошитель, народа своего гонитель» – Андрей скандировал трижды и трижды завершающие строки:
Коронация
Москва – праздник русской земли. Со времен Петра сей праздник лебедой забвения порос, одичал, стал домашним, для своих. От матушки Москвы старыми сундуками шибало в припудренные носы петровских и прочих выскочек. Всей этой французистой немчуре не токмо московские хоромы, но даже Кремль казался медвежьей берлогою. А какое оскорбление чувствам? На московских улицах мужики водились: скрип лаптей, вонь тулупов.