Еще издали я увидел, как из дверей моей комнаты выходит верный адъютант Паша Верзилин – время позднее, ужин принес, конечно, одна из маленьких привилегий ротного.

– Ужин, Паша? – спросил я.

– Не совсем наш, – ухмыльнулся он. – Дедуля Иштван постарался. Раздобыл все же в деревне пару служанок и повариху, чтобы готовила господину старшему офицеру, то есть вам. Вот она и приготовила, а я принес. Очень он к вам большое почтение испытывает, старая военная косточка.

– Ага, – сказал я. – Старая косточка. Полгода фронта и шесть лет отсидки в глуши подальше от войн и революций.

– Да рассказывал он мне уже… Шустряк по жизни. Я завтра за посудой зайду, ага?

– Лады, – сказал я и вошел в комнату.

Там совершенно ничего не изменилось. Графиня Эржи по-прежнему стояла у стола, положив на него узкую ладонь, а в пейзаже с охотничьим домиком сгущались те же сумерки, что и за окном. Но я уже начал как-то привыкать – в конце концов, вреда от картины на было никакого, ночь проспал с ней рядом, и ничего страхолюдного (в которое я нисколечко не верил) оттуда не вылезло.

Уже привычно я зажег клинкет, обернулся к столику. Старый вояка Иштван постарался на славу – тут и тарелка с гуляшом, и блюдо с нарезанной ветчиной, и колбаса, и еще что-то, непонятное мне по названию, но явно венгерское. Пожалуй, к такому ужину не грех будет достать и вторую бутылочку токайского, благо ни срочных дел, ни нежданных визитеров сегодня не предвидится. Полевой телефон мне уже провели, если понадоблюсь – позвонят.

Я полез в шкафчик за бутылкой, бокалом и всем прочим. И, уже достав все, вдруг остановился как вкопанный.

В углу комнаты что-то явственно шевельнулось.

Мелкое такое, неопасное, насквозь знакомое…

Тьфу ты, белка! Самая обыкновенная, ничем от наших не отличавшаяся. Стояла на задних лапках, зажав в передних ломтик хлеба, по-европейски нарезанный треугольником, – со столика сперла, конечно, из хлебницы и таращилась на меня как-то выжидательно, без всякого испуга, словно я ей чем-то мешал. Интересно только, откуда она здесь взялась? Окно большое, высокое, старинное, его можно распахнуть на петлях, как дверь, но сейчас оно закрыто, и никакой форточки там не имеется.

Я отступил на пару шагов, к шкафчику, чтобы не пугать зверушку. С таким видом, словно она от меня этого и ждала, белка проворно пропрыгала к картине с пейзажем. Нижняя кромка золоченой рамы располагалась совсем близко от пола, если сравнивать с лестницей, то не выше ступеньки, – и белка лихим прыжком запрыгнула в картину! Еще несколько секунд – и пропала среди деревьев в густеющих сумерках!

Вот тут я от удивления едва не совершил вандализм, который ни за что бы не одобрили ценители тонких вин: чуть не выронил бутылку токайского девятьсот двенадцатого года выдержки с горы с непроизносимым названием. Удержал в последний миг, аккуратно поставил на шкафчик вместе с бокалом, подошел к картине вплотную, не испытывая ровным счетом никакого страха: в привидения я что-то не верю, да и ни разу не приходилось слышать о привидениях-белках, ворующих хлеб со стола.

Подойдя вплотную, я увидел, что картина изменилась. Больше не было живописного полотна с микроскопическими кракелюрами, передо мной оказалось словно бы окно в дополнение к уже имевшемуся в комнате, разве что без стекол и оконных переплетов, пустой проем – и показалось, что оттуда веет теплым летним ветерком – на той стороне было лето, и ветерок в самом деле шевелил листву и кустарник.

Любопытно, конечно, стало страшно. Во всякую и всевозможную мистику я не верил, да и не усматривалось тут пока что никакой мистики – просто-напросто проем в какое-то другое место, где сейчас не весна, а лето. А уж белка, которая таскает хлеб со стола, – настолько не мистическая деталь…