– Прости, брат, – эхом в памяти прозвучали сказанные им тогда, в момент удара в спину, слова.

Так.

А это было и не эхо – голос определенно Десмонда. Но этот голос совсем не тот звонкий и молодой, что прозвучал, как казалось совсем недавно, под сводами этого зала.

Сжав кулаки, я поочередно напряг мышцы рук, ног; пошевелился, чувствуя, как в тело возвращается чувствительность. И только окончательно придя в себя, я приподнялся и сел на каменной плите алтаря.

– Прости, брат, – снова повторил Десмонд.

Он изменился. Я помнил его двадцатисемилетним, полным сил и энергии. Сейчас же передо мной стоял пусть и внушительного вида, полный силы, широкоплечий, но… старый человек.

Это же сколько же лет прошло?

– Сто девятнадцать лет, – ответил он на мой невысказанный вопрос.

«Сто девятнадцать лет», – замер даже я от навалившегося осознания.

Вернувшуюся было в тело жизнь, радость от вернувшихся ощущений, словно перерубили топором, почти оборвав связь с реальность. У меня же через неделю… через неделю, только сто девятнадцать лет назад должна была состояться свадьба…

Подавив импульс задать вопрос Десмонду, я промолчал. Сто девятнадцать лет – вряд ли Джессика меня ждала столько времени. Даже если и ждала, мы немного разминулись в реке времени – ей сейчас уже сто сорок шесть.

От осознания того, сколько времени я провел в Посмертии, впал в прострацию. Несколько долгих секунд я даже не дышал, пытаясь оценить услышанное. И только после этого почувствовал, что сжал кулаки настолько сильно, что ногти впились в кожу. Разумом понимая, но сердцем не желая воспринимать услышанное, я впал в странное оцепенение. Через которое, чувствуя, но не обращая внимания на боль, опустил взгляд и принялся рассматривать сжатые кулаки.

Не мои руки. Раскрыв ладони, я посмотрел на длинные и тонкие холеные пальцы, на ухоженные, также длинные (вот почему больно было) ногти. Причем ногти, некоторые из которых были покрашены в черный цвет.

Это так модно сейчас у молодежи? В мое время такого не было.

Не обращая внимания на Десмонда, пока не обращая внимания, я рассматривал руки и ноги своего нового тела. Юнец, причем… не то чтобы женоподобный, нет. Но очень уж… прилизанный. Нет, и в мое время мы щеголяли эпатажным внешним видом, но тогда все же мода более выраженно делилась на моду мужскую и моду женскую. Но сейчас, глядя на эти длинные ногти, на аляповатый красный цвет пиджака, на V-образный, растянутый почти до пупка вырез футболки, через который видно голую грудь и крупную золотую цепь, подкатанные почти до колен узкие, обтягивающие ноги штаны… я немного растерялся.

Так, как я сейчас одет, в мое время могла бы выглядеть куртизанка из борделей Антверпена, Амальфи или Любека. А вот в Спарте или в Новогороде такую одежду даже у куртизанки бы не поняли. Не говоря уже о… Вдруг, я почувствовал слабое касание по щекам, как будто теплый ветерок подул. Касание, и эхо эмоций – спокойно-уверенных, покровительственных.

«Ну да, ну да. Понятно все, умолкаю», – подумал я, вспомнив, как на нашу молодежную моду реагировало старшее поколение. Которое, памятью предков, сейчас мне об этом отчетливо напомнило, устыдив мое брюзжание при виде внешнего вида моего нового тела.

Но, кроме эха памяти предков, было и еще кое-что, отчего оказалось легко отставить мысли о своем внешнем виде в сторону. Потому что в тот момент, когда я присел и опустил взгляд, осматривая себя, заметил, как в поле зрения мелькнули пепельные волосы.

Ни у кого в Доме Рейнар не было таких светлых волос. Кровь варгов – не водица, и все члены нашей фамилии, в мое время, были с темными как ночь волосами.