Просто на помост начали подниматься и вставать чуть в стороне бояре родовитые. Толпа принялась обсуждать, у кого из них рожа толще да наряд богаче. И то, бороды окладистые поверх бархатных шуб, подбитых соболем, ровно лежали, шапки высокие, сапоги с загнутыми носами. Только по всему видно, что и бояре не ведают, к чему званы. Так же, как остальные горожане, меж собой переговариваются, переспрашивают.

На другой стороне уже стояли священники, пока не было видно только митрополита Макария. И эти ничего не знают, тихонько перешептываются, оглядываются.

Народ постепенно присмирел, что-то будет? Даже мальчишки замолкли, только видно, как в морозном воздухе вырывается пар от дыхания множества людей. Озябшие люди переступали ногами, похлопывали себя руками по бокам, но всегдашних в таких случаях шуточек не слышно, почуял народ необычность происходящего…

Когда на Лобное место вышел молодой царь в полном облачении, народ присмирел окончательно. Хорош царь, стройный красавец, рослый… А Иван вдруг… снял с головы свой державный венец и поклонился в пояс стоявшей московской толпе. Площадь ахнула!

Такого Москва еще не видела! Да что там Москва, вся Русь такого не видывала!

– Прости меня, народ христианский!

В морозном воздухе единым порывом вырвался многоголосый вопль. Государь прощения просит?! И у кого?! Не у святителей, не у бояр, кичащихся своим родством высоким, а у народа, что на площади собрался?! Матерь Божья, царица Небесная! Неужто услышал Господь молитвы людские? Неужто даровал Руси государя, способного к прилюдному покаянию?!

А Иван продолжал каяться, перечисляя грехи, какие свершал то ли по малолетству неразумному, то ли по недоумию уже сознательному. Винился в гибели людей, в мучениях, какие от него претерпели, в непочтении… А еще выговаривал боярам, которые вокруг были, за их прегрешения, за их засилье, за ущемление его воли. Обещал, что отныне по-другому жить будет Русь, что ни одна слезинка невинного не пропадет, прекратятся в городах и весях суды неправые, произвол и бесчинства.

Опустили головы бояре, не решаясь поднять глаза на государя. Опустил их и люд московский, точно тоже был повинен в вине боярской или в том, что воли молодому царю не было. Тихо стало на площади, только пар вырывался изо ртов. Молчали, пока Иван не возгласил:

– Отныне только моя воля будет – воля Господом поставленного над вами царя и самодержца!

Плакал царь слезами чистыми, не скрывал своих слез. Рыдала толпа, единая в своем порыве:

– Слава государю!

– Правь нами справедливо!

Долго плакала Москва во главе со своим государем. Хорошие то были слезы, очищали они души, как всегда очищает чистосердечное покаяние.

В стороне вместе со всеми рыдала царица. Слезы текли по лицам Сильвестра и нового советчика царя Алексея Адашева. Никто не стыдился этих слез, никто не утирал их.

Как расходились с площади, никто и не помнил…

Сильвестр принес Ивану очередную книгу. Он да митрополит то и дело пополняли запасы Ивана новыми манускриптами, но даже вдвоем не успевали за молодым государем. Макарий не раз смеялся:

– Что, ты их живьем глотаешь, что ли?

Сначала митрополит подозревал, что Иван лишь листает тяжелые страницы или читает выборочно, где глянется, потому так быстро успевает прочесть толстые фолианты. Но сколько ни проверял, все выходило, что читал молодой царь со вниманием, размышлял над тем, что узнал, даже бывал не согласен, задавал вопросы… Словно изголодался за свою беспокойную жизнь по умному слову и теперь впитывал все, как сухая земля долгожданную влагу. А память у Ивана оказалась очень хорошей…