– Краем уха, – сказал я.

– А я его всего прочел, – с затаенной гордостью в голосе сказал он. – С ним как получилось. Когда я в Ташкенте учился, закорешился с одним. Он уже конченый был алкаш, а мне и двадцати не исполнилось. Мне с ним вязаться было вроде не с руки, но так уж вышло. Как-то приглашает: заходи, мол, побухаем. Беру бутылку, прихожу. Он сразу начинает жрать в три горла, а я смотрю, у него в углу что-то газетой накрыто. Поднимаю газеты – книги. Джек Лондон. Я тогда и слыхом не слыхивал, кто это. Девятнадцать томов.

– Есть такой, – кивнул я. – Фиолетовый. Приложение к «Огоньку».

– Точно, – обрадованно подтвердил Мирхафизов. – Так ты знаешь все-таки? Хитрец! Именно фиолетовый. Меня будто стукнуло – хочу! Почему хочу, зачем хочу – не знаю, а вот хочу – и все тут. Слышь, говорю, друг, отдай мне эти книжки. Да пожалуйста, говорит. Два литра принеси и забирай. Отлично, договорились, забираю, водка завтра будет. Нет, говорит, если водка завтра, тогда и книжки завтра заберешь. А в том же углу у него еще гитара валялась. Не знаю, где взял, может, украл. Ему гитара тоже ни к чему была. А гитару, спрашиваю, отдашь? Это я уже от злости, мне эта гитара тоже как арбе третье колесо, я ни тогда не играл, ни теперь, дутар еще могу кое-как пощипать, но уж гитару! – Он махнул рукой и рассмеялся. – Да пожалуйста, говорит, гони еще два литра. В общем, куда-то я среди ночи пошел. Сам-то ведь тоже сильно навеселе, молодой, сто граммов выпьешь – до утра пьяный, да еще влюблен был в одну там, в общем, сам черт не брат. А Ташкент город хлебный, недаром так говорят, того и гляди нарвешься на пирожок. Но как-то обошлось, деньги были, разбудил магазинщика, взял восемь бутылок, притащил: на, говорю, залейся. Кореш мой только рукой махнул – мол, базара нет. Дай, говорю, веревку. Нет, говорит, веревки. А у него и правда шаром покати – кровать с гнилым матрасом, книги да гитара, и те я сейчас унесу, только водка и останется. Я снял рубашку, кое-как в нее книжки собрал, они вываливаются, тут еще гитара эта, будь она неладна, я все это хозяйство подбираю, два шага сделаю – снова половину роняю. Вдруг вижу – какая-то парочка катит детскую коляску. Я кричу – эй, мол, люди добрые, давайте я вашего ребеночка понесу, хотите, всю жизнь потом носить буду, только отвезите мое барахло за пять кварталов на Карпачак! И что бы ты думал? – Мирхафизов рассмеялся и недоуменно покачал головой, явно удивляясь тому, как странно устроен мир. – Они тут же выхватывают из коляски этого несчастного ребенка, он, правда, спит как убитый, вместо младенца грузим книжки, мама несет малыша, папа катит коляску… тоже, надо сказать, не совсем трезвы папаша с мамашей были. А я иду и на гитаре им играю, веселю, значит, отрабатываю, бренчу что бог даст, главное, чтоб погромче… Я с тех пор гитары в руки не брал, а у той тоже недолгая жизнь оказалась. Через день возвращался ночью – опять пьяный, ну так сложилось, и опять с этой гитарой, только теперь уже потому, что попросили принести на вечеринку, там один парень хорошо по струнам бил. Иду себе – выползают двое из-за угла. Один говорит: слышь, парень, дай три рубля. А я тогда борьбой немножко занимался, и гитара у меня прикладисто так на плече лежала, гриф в правой руке. Вот я его со всего маха и приголубил по кумполу: на, говорю, три рубля. Он в арык. Второй убежал… Жизнь.

В моем сознании забрезжило понимание, почему Мухибу отправили именно на филфак; на первый взгляд в сельскохозяйственный или политехнический было бы логичней.