— А вы с Марианной давно встречаетесь? — не смолкает она.

Женщины — коварные существа. К самым неприятным вопросам они переходят, когда убедятся, что ты лишен возможности сбежать.

— Относительно, — уклончиво отвечаю я и, поняв, что придется идти на жертвы и срочно, сквозь зубы предлагаю: — Включить тебе музыку?

Маша радостно заглатывает наживку и уже секунд через пять вопит:

— О-о-о, моя любимая песня! Сделай погромче, пожалуйста!

С поистине библейским смирением в сердце я прибавляю громкость, и когда салон оглашается жутко фальшивыми нотами, похожими на писк спаривающихся кроликов, думаю о том, что мы с Машей по-разному понимаем слова «любимая песня». Для меня любимая песня — это крупица золота в безвкусных песках радиостанций, для нее — каждый второй трек. К прискорбию для моих барабанных перепонок.

Истошные писки крольчат смолкают одновременно с окончанием песни и не пытаются возобновиться, даже когда начинается вторая.

— А все-таки… — Повернувшись ко мне, Маша щурится. — Как вы с Марианной познакомились?

— Она голосовала на улице поздно вечером, — сдаваясь, отвечаю я. — Я ее подвез, и мы разговорились.

— О, я тоже голосовала в этом году! За республиканцев.

— Голосовала — это ловила такси.

— А-а… Поняла. Марианне с тобой очень повезло. Ловить такси на улице поздно вечером одной все-таки небезопасно. А когда вы впервые поцеловались?

— Я бы предпочел это не обсуждать, — бормочу я, в очередной раз дивясь Машиной прямолинейности. Едва ли ей стоит знать, что мы с Марианной переспали раньше, чем поцеловались.

— Ясно. А помнишь наш с тобой первый поцелуй?

Нахмурившись, я стискиваю руль. Дружить с Машей — это все равно, что ходить по минному полю.

— Наверное, уже не помнишь, — вздыхает она. — А я — да. Дул сильный ветер, и ты отдал мне свою толстовку, а сам страшно мерз, хотя вида не подавал…

Я хмурюсь старательнее, чтобы ни в коем случае не дать памяти подбросить картинки тех самых воспоминаний, но как выясняется — бесполезно. Из далеких и черно-белых, они становятся четкими и цветными настолько, что я могу чувствовать запах дождя в воздухе и аромат ее волос.

Тимур, прижмись ко мне. Не хочу, чтобы ты заболел.

Не веря своему счастью, я подошел к ней и обнял. Давно хотел, но не решался, а тут такой повод выдался — ничего и придумывать не нужно. Маша уткнулась носом мне в грудь и стала дуть, пытаясь согреть. А внутри меня и без того полыхало, особенно когда она задрала нос и спросила: «Ну, как? Лучше?». Тогда все и произошло. Я наклонился к ней и поцеловал.

— Нет, не помню, — ворчу я, встряхивая головой. — Дед, кстати, твой на меня не накинется, если увидит? Или тебя лучше пораньше высадить?

— Не волнуйся, я тебя в обиду не дам. Вы с ним, кстати, обязательно поладили бы, если… — Запнувшись, Маша краснеет.

— Если бы, что? — Не удерживаюсь я от любопытства, глядя, как она теребит края шорт.

— Ничего. Мусс из крабов все равно больше не актуален.

Я начинаю думать, что чем-то ее обидел, но потом она восторженно вопит: «О-о, моя любимая песня!». И остаток пути я снова чувствую себя фермером-селекционером.

До знакомых ворот с мордой льва остается каких-то метров сто, когда рядом с нами, поравнявшись, тормозит черный гелендваген АМГ. Тот самый, на котором как-то раз приезжала Маша. Боковое стекло опускается, и из него на меня смотрит лицо ее деда. Видел этого старика однажды, но запомнил навсегда.

— Смотрю, внучка моя вызвала Убер, — ворчит он, оценивающе глядя на меня.

— Дедуль, это Тимур! — пищит Маша. — Которому ты челюсть грозил сломать и передник надеть, если отправит меня в официантки.