Володя взглянул. И даже ему стало нехорошо. Две головы Николая Николаевича с четырьмя глазами прямо-таки впились в этих экспертов. Володя все-таки сохранил частицу самообладания.

– Главное, отсутствие страха, – проговорил он шепотом. Губы у него побелели. – Если страх возьмет свое, мы погибнем.

– Давай запоем, Володя, – предложила Лена.

И в это время дикие рожи в зеркале подмигнули кому-то и исчезли. Но подмигнули настолько жутко и зловеще, что понятие о юморе исчезло из умов Лены и Володи навсегда. Однако реакция их была неожиданной.

– В любом случае – не бежать. Мы аналитики, а не трусы. Ты что, Лена, испугалась неординарных галлюцинаций? Позор! – прикрикнул Володя.

Короче говоря, они выпили бутыль с лишним водки и уснули. Рано утром их разбудил хохот. Лена вскочила первая.

– Где? Где? – закричала она.

И заметалась, точно в поисках хохота. Володя, в одной босоножке, бросился в туалет. Но хохот раздавался не из туалета.

Внезапно он смолк.

Володя вернулся.

– Это был его хохот. Я ведь знал его несколько лет. Это он, – грустно заключил Володя.

– Но где хохотун-то, где хохотун?! – истерически закричала Лена.

– Хохотуна нет, был только хохот.

…Володя решил уходить.

– Пора, Лена, пора, – приговаривал он, торопясь и приходя в себя после хмеля. – Зря я тебя заставил остаться. Может быть, действительно мы чего-то не понимаем.

И они выбежали из квартиры.

Решили, наконец, поехать к Лене, в одинокую квартиру, чтоб забыться и ничего не объяснять. Ленина квартира вообще была как бы в цветах и в мягких диванах, которых, правда, было всего три. На полках лежало все – от чернокнижия до самого высочайшего платонизма на многих языках.

И только разлили вино, как раздался хохот – опять тот же самый хохот, явно Николая Николаевича, будто бы покойничка, какой они уже слышали в квартире номер три.

Володя спокойно опустил стакан:

– Ну, вот, видимо, Лена, все идет как надо, к концу. Не дрожи теперь. Мало ли что бывает. Нас же не снесло в ад. Еще не то будет.

Лена выплеснула на стену вино и выбежала на улицу. Володя – за ней, чтоб успокоить.

Между тем старушка Авдотьевна, соседка по квартире Владимира Семеновича, сидела у себя в клозете.

«Жизнь моя идет к концу, – думала она. – Ведь уже глубокая старость. Что делать?»

И в этот момент прямо перед ней, около корыта, что висело на стене туалета и в котором обычно купают дите, показался нос и чихнул. Авдотьевна завизжала, но двигаться побоялась. Тогда нос (то был явно нос Николая Николаевича) опять чихнул. Старушонка сорвалась и выскочила из клозета. Потом упала на пол неизвестно перед чем. В углу висел только портрет Луначарского.

– Ну вот, еще не издохла, а мытарства начинаются! А может, я уже померла и сейчас на том свете. Все кончено, – завыла она в уме.

Из резвости, решив, что раз она на том свете, то теперь все равно, старушка истерически забежала опять в клозет. Носа уже не было. Но весь клозет был словно обчиханный.

– Конец, конец, конец, – запела старушка Авдотьевна, решив теперь запеть.

– Чего мне бояться-то сумасшедшего дома, – приговаривала она между песнями. – На том свете сумасшедших домов нет. Там и так все сумасшедшие, без домов, от себя…

Вообще дальше события развивались довольно странно. В Москве одна за другой стали происходить непонятные истории. Например, семья Тявкиных мирно сидела вечером за обеденным столом и смотрела телевизор. В телевизоре показывали полуголых девок. И вдруг на какое-то мгновение девки пропали и на экране появились сначала тени, а потом и сам двухголовый урод, который пристально посмотрел в окружающее пространство и исчез.