Десятник Пантелей пристроился к ковыляющему Карасю и что-то пылко тараторил мужику, бурно жестикулируя обеими руками. Судя по фигурам, очерчиваемым его ладонями в воздухе, речь могла с равной долей успеха идти, как о надутых ветром парусах, так и о прелестях женщин. Однако, зная характер десятника, вероятней было второе. Кузьма внимал ему, открыв щербатый рот.

Замыкал колонну мрачный, словно туча Видогост со своей десяткой и парочка навьюченных провизией, фуражом и свёрнутыми палатками ослов.

Вскоре, как и ожидал Всеволод, пойма закончилась и дорога пошла вверх. Грязь и слякоть остались позади. Выбравшись на небольшую открытую поляну, воевода остановил отряд и дал людям время счистить грязь с сапог и передохнуть. Стоящее в зените солнце прогревало землю, но, хвала богам, не пыталось снова превратить день в пекло, как накануне ливня.

Привалившись спиной к стволу берёзы, воевода меланхолично перетирал зубами кусок вяленого мяса, когда к нему подошла Врасопряха. Колдунья, конечно же, была в сопровождении Ксыра.

– Споро идём, воевода. Таким ходом часа через четыре будем у Камаринской Вежи, неплохо бы устроить там привал, поелику, признаться честно, у меня уже всё тело ноет, – потягиваясь словно кошка, заявила волховуша. Хитро скосив глаза на Всеволода, она добавила, – а в особенности одна его часть. И как только вы – мужчины проводите столько времени в седле.

– Нет. У Вежи отдыхать не будем, дойдём до Горелой засеки. Там на ночь лагерем и встанем, – Всеволод смотрел не на гибкий стан морокуньи, а за её спину, на Ксыра.

Молодец, остановившись от них в нескольких шагах, уселся на торчащий из земли обомшелый валун. Расправив плечи, богатырь подставил солнцу спину. Лучи светила заиграли золотом в его русых волосах, сделав великана похожим на сурового, седого бога.

– Но ведь до засеки весь день шагать. Вёрст двадцать будет! – недовольно цокнула языком колдунья.

– У Вежи не встанем. Там не отдыхают, – упрямо повторил окольничий.

Врасопряха нахмурилась, теребя косу, и удивительные глаза её мгновенно потемнели, став цвета ореховой коры. Всеволод про себя подумал, что окрас их, видимо, зависит от настроения хозяйки и что это, скорее всего, не последняя черта, отличающая морокунью от простой смертной. Размышления его прервало досадливое ворчание ворожеи.

– Ой-ей, мниться мне к вечеру ни одной косточки живой в моём теле не останется. С такою-то дорогой, да без отдыха и дух испустить недолго.

– Что ж, добро пожаловать на ратный марш, государыня, – пожал плечами Всеволод.

– А ежели помру, так и не увидав эту вашу скверну, что тогда станешь делать, воевода?

– Насыплю у дороги холмик.

– И даже не взгрустнёшь?

– Боюсь, что некогда будет, государыня. До Заречья путь неблизкий.

Колдунья скорчила недовольную мину.

– Послушай, воевода, как думаешь, смог бы ты называть меня Врасопряхой, если б сильно постарался, – с лёгким раздражением попросила она.

– Думаю что да, – немного подумав, ответил окольничий, – вот только и ты тогда зови меня Всеволодом. От твоего «воеводы» у меня уже скулы сводит.

Врасопряха рассмеялась, совсем по-девичьи, да так звонко, что сидящий за ними Ксыр оторвал свой невозмутимый взгляд от созерцания бабочки-пестрокрылки, усевшейся ему на ладонь, и посмотрел в их сторону. Воеводе от взгляда голубых, ничего не выражающих глаз стало вдруг не по себе.

– Хорошо Всеволод, пусть будет так, – всё ещё улыбаясь, согласилась кудесница.

– Послушай, – чувствуя неловкость, понизил голос Всеволод, – не моего ума это дело. И ежли хочешь, можешь не отвечать, но, бес возьми, кем приходится тебе Ксыр? В толк не возьму, он ведь от тебя ни на шаг не отходит…