– Ты чаво такой смурной? – удивился грубости Видогоста Пантелей, – али Тешка снова не дала? Всё никак не уломаешь кралю? Опять твои гостинцы из окна в грязь швыранула?

– Дурак ты, Пантюха. В богадельню бы тебя, да токма даже туда таких скудоумых не берут.

– Может эт и так, как знать, – ощерился Пантелей, показав из-за вислых усов неровные, жёлтые зубы, затем хитро добавил, – окма это не я по девке-вертихвостке сохну. Не я всё жалование на кашемировые платки да пряники спускаю, вместо того чтоб возле сеновала неслухмяницу прижать да хорошенечко пошуровать под подолом. Глядишь, и перестанет упрямиться голуба.

Видогост в ответ не сказал ни слова. Выплюнув травинку, десятник раздражённо тряхнул кучерявой головой с длинными, до плеч, волосами и направился к серым силуэтам остальных кметов. Гриди, кто сидя на рубленном для стройки камне, а кто просто на перевёрнутых щитах, тихо переговаривались друг с другом, и слова беседы бесследно таяли, теряясь в промозглом сизом воздухе. Рядом с людьми, привязанные к вбитым в землю колышкам, скучали два навьюченных осла. Метя хвостами, они трясли ушастыми головами. Косматые шкуры животных блестели от мелкой росяной пыльцы.

Пантелей, озорно глядя в спину удаляющемуся Видогосту, бесстыже захохотал.

– Ты ей не подарки, ты ей елдак свой покажи. Может она тебя с твоими кудрями за девку принимает, – крикнул он вдогонку десятнику, не переставая ржать.

Пребывающий не в духе Видогост, подойдя к своей десятке, прикрикнул на людей, почём зря подняв их и заставив построиться для смотра. Рядник понимал, что ведя себя как капризная старуха, он действует необдуманно и глупо. Но поделать ничего не мог. Вчерашняя размолвка со строптивицей и насмешки Пантелея вывели его из себя.

Пройдя вдоль строя дружины, он придирчиво осмотрел каждого воина и, не найдя причины для укора, почувствовал себя несколько лучше. Видогосту даже показалось, что свербящее, как зуд в паху, раздражение ушло, а предстоящая рутина марша должна была и вовсе сгладить последствия скверного утра. Но приказа выступать всё не поступало, и ожидание становилось утомительным. Бездействие изматывало.

Оставив шеренгу ратников, Видогост направился к смутно видневшейся впереди кладке Колокшиных ворот. Там, под настилом на строительных лесах, возле корзин с известью и сваленных в груды обтёсанных валунов, стояли пятеро. Всеволод Никитич – их воевода, неопрятный мужик с заскорузлой бородой, от которого за версту несло сивухой, молодой княжич Пётр и колдунья с Лысого холма в сопровождении здоровенного, как изюбр, детины со странным, неподвижным взглядом.

– Ну, чего тебе? – недружелюбно бросил Всеволод подошедшему Видогосту. Похоже, не один десятник встретил утро безрадостно.

– Когда велишь трубить походный, воевода? Уж скоро второй час пойдёт, как всё готово к переходу, а мы сидим, ждём чаво-то, словно жабы на купаве. Али, может по хатам дружину распускать?

Всеволод сердито хмыкнул.

– Не терпится вернуться на перину? Под тёплый бок подружки? Желание понятное, Видогост, вот только неосуществимое. Ежели хотел спокойной жизни и сладенького сна, не стоило в дружину подаваться. Кметам на роду писано днём и ночью княжьи наделы охранять, не спрашивая «что?», «почему?», да «как?», вот и вся недолга. Так что прекращайте ныть и ждите. В путь отправимся, когда нужда в том встанет.

Десятник кивнул и, не стремясь скрыть разочарования, вернулся к своим людям.

Бородатые, одетые в намокшие от росы кольчуги гриди в два десятка глаз выжидающе уставились на Видогоста. Каждый из них уже почувствовал плохое настроение начальника и не спешил начинать расспросы. Десятник, тоже не особо торопясь, прошёл среди воинов и уселся на канатной бухте. Насупившись, поднял капюшон плаща и, молча завернувшись в его полы, сунул руки подмышки. Наконец, Вятка, следопыт от бога и бывший браконьер, не выдержал, спросил: