Вот, собственно, и всё. Конечно, у меня возникла масса вопросов по поводу старика Джеппетто, но со мной всегда так: стоит мне хоть что-то выяснить, как количество вопросов сразу увеличивается. Теперь я всё время думаю, а где был этот человек до пятидесяти пяти лет? Что делал? Чем занимался? Мне, конечно, удалось кое-что выяснить о его прошлом. Я твёрдо установил, что когда-то Карло служил юнгой на шхуне «Тереза», но потом корабль потерпел крушение, вернее, он просто пропал, и никто не мог сказать, где это произошло, каким образом и кто, кроме Карло, уцелел.

Вот, в общем-то, и всё, мне больше ничего не удалось выяснить о Карло Джеппетто. Впрочем, это не так уж и важно, ведь главный герой не он.

Утренняя болезнь, отравление сивушными маслами, остаточная алкогольная интоксикация – можете называть это явление как угодно, название не изменит сути и тяжесть этой болезни. Простонародное же название этого явления – похмелье. Если вы пережили хоть одно похмелье, вы поймёте бедного старика Карло. Впрочем, не до конца, ибо тяжесть похмелья Карло Джеппетто носила характер лёгкого предсмертия.

Сильнейшие спазмы сосудов головного мозга развивались на фоне коронарной недостаточности средней тяжести, на фоне обострённого рвотного рефлекса и жесточайшего ослабления стула.

В общем, Карло страдал, а его почти лысая голова была пунцовой, а веки глаз, выражаясь языком поэтов, – ворота души, были ядовито-лиловыми. Дыхание тоже было ядовитым и настолько, что воздух, вырывавшийся из его отравленных лёгких, по убойной силе вряд ли уступал парам синильной кислоты.

Джеппетто открыл глаза и издал протяжный, трубный стон. Этот стон исходил из самого сердца и был пронизан неизъяснимым трагизмом. В пустой комнате стон прозвучал по-могильному глухо и по-могильному безнадёжно, ибо на него никто не откликнулся.

Карло несколько секунд лежал молча, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, и, когда их до конца ощутил, издал ещё более трагичный стон.

И, о, чудо! Рядом что-то хрюкнуло или всхрапнуло.

«Может, крыса» – тяжело, словно напильником по мозгам, в его голове шевельнулась мысль. И тут же другая, менее болезненная, озарила его: «Не-е, крысы не хрюкают, это что-то другое. Вот набраться бы сил и посмотреть».

Но где их набраться, сил-то нет, сердце и так стучит во всех частях тела, даже в пересохшем горле. И тогда Карло снова застонал, ибо это была единственная малоболезненная операция, на которую был способен его организм. Стон получился долгий, переливчатый, затухающий, как гудок уходящего вдаль паровоза. И очень одинокий какой-то, скорбный даже.

И не менее скорбный был ответ – тишина. Тишина висела в пыльной, провонявшей перегаром и чесноком, комнате.

«Чтобы вы все сдохли, как мне нужно выпить, – подумал Карло. – Вот так вот люди и умирают, а их потом ни одна зараза не хватится целую неделю, пока они не завоняют весь квартал и их не пожрут мухи. И ведь ни один крокодил не стукнет в дверь и не скажет: «Карло, а не надо ли тебе опохмелиться?» Чтобы вы все сдохли, я вам всем припомню, вы ещё все спляшете у меня сиртаки на собственной селёзенке и прочих почках».

Он опять протяжно застонал и, к его удивлению и восторгу, что-то совсем рядом шевельнулось. Нет, это была не крыса, это шевельнулось так, что скрипнула ещё добротная кровать. И окрылённый надеждой Карло застонал что было сил, вложив в этот стон всю боль души, что накопилась у него за утро. И какова же была его радость, когда он услышал грубый, женский голос – музыку.