Но и влияние Достоевского даст себя знать. Одиннадцатая глава «Мастера и Маргариты» прямо названа «Раздвоение Ивана». Приведем ее фрагмент, выделив ключевые фразы, будоражащие поэта:

«Теперь Иван лежал в сладкой истоме и поглядывал то на лампочку под абажуром, льющую с потолка смягченный свет, то на луну, выходящую из-за черного бора, и беседовал сам с собою.

– Почему, собственно, я так взволновался из-за того, что Берлиоз попал под трамвай? – рассуждал поэт. – В конечном счете, ну его в болото! Кто я, в самом деле, кум ему или сват? Если как следует провентилировать этот вопрос, выходит, что я, в сущности, даже и не знал-то как следует покойника. В самом деле, что мне о нем было известно? Да ничего, кроме того, что он был лыс и красноречив до ужаса. И далее, граждане, – продолжал свою речь Иван, обращаясь к кому-то, – разберемся вот в чем: чего это я, объясните, взбесился на этого консультанта, мага и профессора с пустым и черным глазом? К чему вся эта нелепая погоня за ним в подштанниках и со свечечкой в руках, а затем и дикая петрушка в ресторане?

– Но-но-но, – вдруг сурово сказал где-то, не то внутри, не то над ухом, прежний Иван Ивану новому, – про то, что голову Берлиозу-то отрежет, ведь он все-таки знал заранее? Как же не взволноваться?

– О чем, товарищи, разговор! – возражал новый Иван ветхому, прежнему Ивану, – что здесь дело нечисто, это понятно даже ребенку. Он личность незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то самое интересное и есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще интереснее надо? И вместо того, чтобы поднимать глупейшую бузу на Патриарших, не умнее ли было вежливо расспросить о том, что было далее с Пилатом и с этим арестованным Га-Ноцри?

А я черт знает чем занялся! Важное, в самом деле, происшествие – редактора журнала задавило! Да что от этого, журнал, что ли закроется? Ну, что ж поделаешь: человек смертен и, как справедливо сказано было, внезапно смертен. Ну, царство небесное ему! Ну, будет другой редактор и даже, может быть, еще красноречивее прежнего.

Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:

– Так кто же я такой выхожу в этом случае?

– Дурак! – отчетливо сказал где-то бас, не принадлежащий ни одному из Иванов и чрезвычайно похожий на бас консультанта».

Бездомный, самокопаясь, договорился до чертиков. Дьявол как бы материализовался и незримо присутствует рядом с ним. Писатель трижды повторяет «в самом деле». Тем самым он подчеркивает истинность происходящего. Иван неожиданно убеждается в поспешности слов, вылетевших у него на Патриарших:

«– А дьявола тоже нет? – вдруг весело осведомился больной у Ивана Николаевича.

– И дьявола…

– Не противоречь! – одними губами шепнул Берлиоз, обрушиваясь за спину профессора и гримасничая.

– Нету никакого дьявола! – растерявшись от всей этой муры, вскричал Иван Николаевич не то, что нужно, – вот наказание! Перестаньте вы психовать».

Запсиховал, однако, сам Иван, что и заставило Воланда расхохотаться. Но самое забавное, что Иван убеждается в существовании дьявола не на Патриарших, не во время личной встречи, а лишь в больнице, оставшись наедине с собой. Иногда надо «потерять голову», чтобы добраться до истины. Впрочем, если бы Иван рассказал о своих видениях доктору Стравинскому, тот бы ничуть не удивился. Он прочитал бы Бездомному лекцию по психоанализу и объяснил бы, следуя Фрейду, что образ Ивана ветхого следует соотносить с моральными предписаниями, навязываемыми человеку обществом (Сверх-Я), образ Ивана нового – с его собственным сознанием, контролируемым на все сто (это наше Я), а голос консультанта породило его подсознание (бессознательное, фрейдово Оно). Так что никакого дьявола, действительно, нет и быть не может…