- Умеют на почте посылки запаковать. Держите.

- А? Что? Спасибо. Сосед по скамейке протянул мне перочинный нож. Дело пошло. Планка оторвана, только ни черта не видно из того, что внутри. Запустила ладонь. Пусто. Щель есть, а в ней ничего. Поскребла коготками. Фанерка ничем не закреплена, она, похоже, и есть письмо! Дернула на себя изо всей силы, крепко прижимая ладонью. Подсветила фонариком драгоценное завещание. Шифр с виду простой, составлен в форме детского стишка. Старался он и опасался, что кто-то найдет. А так, просто кусочек фанерины с напечатанной на нем дешёвыми красками псевдо-детской загадкой.

"Сказки её я читал.

Озеро сверкало подобно серпу.

Пара-папра-парапа- де

Воск податлив и мягок, но вечен в своих очертаниях".

Сказки? Это просто. Единственная сказка, которую читал мне отец, и то по случаю, была «Хайди». Страна ясна. Швейцария.

Озеро? Тут немного сложнее. Озеро. Серп – скорее всего указание формы. Допустим, это – указание на город или даже на конкретное место. Поищу по спутниковой карте.

Воск? Намек на отлитые из него формы? Известная мне шутка отца. Там, где невозможно скрытно провезти металл из-за детекторов, можно провезти восковой слепок, а металл отлить уже на месте. Где-то в этом ящике есть еще один тайник? Допустим, найду. А дальше? И что он так решил передать? Украшение? Точно нет. Отмычку? В меня он никогда настолько не верил. Ключ? Вполне в его духе. Вот только к ключику должен прилагаться замочек. А где его найти – огромный вопрос! И припев вообще не понятен. Может, я чего-нибудь не учла? Под текстом затертая картинка дома с башенкой и стягами, свисающими из окон. Замок? Дворец? Но не мог же он в самом-то деле завещать мне целый дворец? Страна, город. По здравой логике дальше следует улица и номер дома. Такую загадку не то что чужой не отгадает, тут я не разберусь. С другой стороны фанерки гордо сияла цифра восемь или же знак бесконечности. Это точно моя часть наследства?

Зло перевернула ящичек щелью вниз, ни на что особо-то и не надеясь. Выпала крошечная дощечка. Так, уже интересно. Подобрала. Катерок в этот момент резво подпрыгнул и окатил нас брызгами холодной воды. Вовремя я нагнулась. Еще чуть-чуть, и смыло бы мое наследство за борт.

Все ровно так, как я и думала, деревянная плашка с восковым оттиском посередине. Форму только не различить в тусклой подсветке разряжающегося фонаря. Но похоже на ключ, очень похоже.

Холод от воды пробирает до самых глубин тела, чудится, что и до самой души. Впереди очень несмело разгорается восход грядущего дня, первые лучи солнца тонут в мягкой перине тумана, расстилающегося над водой. Вокруг так чисто, так просторно и дышится совершенно легко, будто бы все невзгоды остались где-то далеко позади, там, куда ещё не ворвались парящие над гладью воды лучи несмелого солнца. Медленно сквозь завесу выступают белокаменные стены монастыря. Он будто бы тоже соткан из тумана и яркого солнца, играющего на куполах поначалу робко и с каждой минутой все яснее. Земли совсем не видно. Мы плывём, должно быть, по облакам, а храм возник по велению высшей незримой силы, соткался сам собой из тающей материи небытия.

Катерок несмело, боясь нарушить покой святого места, прыгает по волнам, то вылетая из марева, то снова плюхаясь в его глубину. Запоздало вспоминаю, что у меня с собой нет даже косынки, чтобы прикрыть буйные кудри, а на душе каменными гроздьями лежат грехи. Есть и потяжелее, и лёгкие, будто незримые. Набожной я никогда не была, праздников, постов, ритуалов и вовсе не помню, а то и не знаю. Но есть же что-то, что выше религии в сердце каждого. Своя догма, свой свод принципов, правил, устоев. Их я тоже нарушала неоднократно. Нарушала и буду ещё нарушать, как ни хотелось бы сейчас стать безгрешной, лёгкой, парящей над туманами птицей, подобной солнечному лучу. Каяться нет смысла, все свои прегрешения я знаю сама и не ищу им оправдания, но перед собой я обязана быть искренней, честной. Если верить в то, что есть кто-то там в вышине светлейшего небосвода, то он и так обо всем знает. А каяться перед людьми кажется слишком наивным, слишком детским. И все же так хочется отмыть свою суть в первозданной новорожденной чистоте сегодняшнего утра, прикоснуться к чему-то светлому, изначальному, впустить его в себя, насладиться покоем и бескрайней невинностью первозданного мира. Разум считает, что так нельзя, а сердце, душа рвутся наружу, и только озноб от неминуемо затекающих за шиворот брызг отрезвляет, возвращает в реальность, вынуждает думать о том, что ждёт меня впереди.