– Вот, – всхлипнула Мила. – Я тоже могла это сделать.

– И через полгода, – продолжила Ольга, – он, умирая, проклял её за то, что она заставила его пройти через этот ад и не дала милосердно уйти в первый раз. Поэтому ты избавила маму от мучений. Это милосердие.

Вечером Мила приехала домой и впервые заснула спокойно. А на следующий день приехала на кладбище.

– Я простила себя, мама, – сказала она.

Петров проснулся и по привычке поискал тёплый, разжаренный к утру под пуховым одеялом бок любимой жены. Обычно Любка недовольно мычит во сне, спихивает руку Петрова, а он подтягивает её за талию, утыкается носом ей в ложбинку между плечом и шеей и вдыхает её запах. Любка брыкается, что ей щекотно, и отодвигается.

Петров лежит ещё какое-то время, чувствуя запах Любки, её податливый бок, перебирает складочки на талии благоверной, вздыхает и встаёт: поставить чайник, шаркая дойти до ванной и умыться.

Любка поднимается только к завтраку.

– Я тебе и обед, и ужин, а на завтрак не рассчитывай. Надо – сам готовь, – через год супружеской жизни сказала ему жена.

С тех пор и повелось. Петров сам всё покупает для завтрака, сам готовит. Накрывает и будит жену. Любка выходит взлохмаченная, сонная и сердитая.

– Что лыбишься? – это вместо «доброго утра» говорит она.

Петров знает, что это не со зла, просто Любке надо выпить кофе и съесть чего-нибудь, и тогда она и улыбнётся, и поцелует его перед работой.

Но сейчас Петров наткнулся на пустоту. От неожиданности открыл глаза и увидел, что он не дома. Закрыл глаза и начал этот день ещё раз. Поискал под одеялом бок жены. Но было понятно – что-то пошло не так. Одеяло было другое, кровати не было, был диван. Подушка была не такая. Всё было не так.

Он снова приоткрыл глаза. Комната была совсем другая. Другая!

И женщина рядом тоже была другая.

Не жена.

Не Любка.

Петров обречённо закрыл глаза и всё вспомнил.

Началось всё с утра понедельника. Любка встала недовольная, завтрак ей не понравился, и кофе остыл, пока она вставала. Она с раздражением выплеснула кофе в раковину. Брызги полетели по всей кухне: на стенку, на пол, на новую белоснежную рубашку Петрова. И на галстук, который ему подарила мама.

Петров не сдержался и рявкнул на Любку. Любка тоже не сдержалась и рявкнула на Петрова. Мало того, запустила в него кружкой с кофейной жижей, которая не вылилась до этого в раковину до конца. Петров стоял, молчал, краснел, а потом высказал всё, начиная со свадьбы.

Любка не молчала ни секунды, не дала Петрову даже договорить и высказала ему всё, начиная с их знакомства.

Матом.

Такое у Любки случалось от переизбытка эмоций, она не могла подобрать нормальных слов и вываливала весь свой запас, который получала не один год в деревне у бабушки на каникулах. Каждый раз, когда она возвращалась от бабушки, которая в прошлом была учительницей русского языка, а выйдя на пенсию, стала жить в деревне, в доме ещё своей прабабушки, Любка, прожив эти три месяца каникул на «свободном выпасе», как говорил папа, приезжала с новым багажом интересных слов, которые узнавала от деревенских. Слова были необычные, ёмкие и хлёсткие. Не такие вялые, какие обычно использовали в городе и в школе. Слова, которые привозила Любка, настолько соответствовали её неукротимому характеру, что расставаться с ними категорически не хотела.

Из-за этого её несколько раз пытались отчислить из школы, угрожали маме детской комнатой милиции и лишением родительских прав, но потом смирились, ибо кто в своём уме откажется от девочки, которая постоянно привозит золотые медали со всяких олимпиад по русскому языку.