Тони остолбенела от изумления; слезы высохли у нее на глазах. Так вот чем обернулось дипломатическое послание консула, которое должно было отложить всякое решение на неопределенный срок! Она пробормотала подряд раза три или четыре:

– Вы ошибаетесь… Вы ошибаетесь!

Господин Грюнлих пододвинул одно из кресел вплотную к ее стулу у окна, уселся, заставил Тони опуститься на место, наклонился и, держа в своих руках ее помертвевшую руку, продолжал взволнованным голосом:

– Мадемуазель Антония… С первого мгновения, с того самого вечера… Вы помните этот вечер?.. Когда я впервые увидел вас в кругу семьи… ваш облик, такой благородный, такой сказочно прелестный, навек вселился в мое сердце… – Он поправился и сказал: «внедрился». – С того мгновения, мадемуазель Антония, моим единственным страстным желанием стало: завладеть вашей прекрасной рукой. Так претворите же в счастливую уверенность ту надежду, которую подало мне письмо вашего папеньки. Правда? Я ведь могу рассчитывать на взаимность?.. Могу быть уверен в ней? – С этими словами он сжал ее руку и заглянул в ее широко раскрытые глаза. Сегодня он явился без перчаток; руки у него были белые, с длинными пальцами и вздутыми синеватыми жилами.

Тони в упор смотрела на его розовое лицо, на бородавку возле носа, на глаза, тускло-голубые, как у гуся.

– Нет, нет, – испуганно и торопливо забормотала она. И добавила: – Я не даю вам согласия!

Она старалась сохранить твердость, но уже плакала.

– Чем заслужил я эти сомнения, эту нерешительность? – спросил он упавшим голосом, почти с упреком. – Вы избалованы нежной заботой, любовным попечением… Но клянусь вам, заверяю вас честным словом мужчины, что я буду вас на руках носить, что, став моей женой, вы ничего не лишитесь, что в Гамбурге вы будете вести достойную вас жизнь…

Тони вскочила, высвободила руку и, заливаясь слезами, в отчаянии крикнула:

– Нет, нет! Я же сказала: нет! Я вам отказала! Боже милостивый, неужто вы этого не понимаете?

Тут уж и г-н Грюнлих поднялся с места. Он отступил на шаг, растопырил руки и произнес решительным тоном человека, оскорбленного в своих лучших чувствах:

– Разрешите заметить вам, мадемуазель Будденброк, что я не могу позволить оскорблять себя подобным образом.

– Но я нисколько не оскорбляю вас, господин Грюнлих, – отвечала Тони, уже раскаиваясь в своей горячности. О Господи, и надо же, чтобы все это случилось именно с ней! Она не ожидала столь настойчивых домогательств и думала, что достаточно сказать: «Ваше предложение делает мне честь, но я не могу принять его», чтобы разговор более не возобновлялся.

– Ваше предложение делает мне честь, – произнесла она, стараясь казаться спокойной, – но я не могу принять его… А теперь я должна… должна вас оставить. Простите, у меня больше нет времени!

Господин Грюнлих преградил ей дорогу.

– Вы отвергаете меня? – беззвучно спросил он.

– Да, – ответила Тони и из учтивости добавила: – К сожалению.

Тут г-н Грюнлих громко вздохнул, отступил на два шага назад, склонил туловище вбок, ткнул пальцем вниз – в ковер – и вскричал страшным голосом:

– Антония!

Несколько мгновений они так и стояли друг против друга: он в позе гневной и повелительной, Тони бледная, заплаканная, дрожащая, прижав к губам взмокший платочек. Наконец он отвернулся и, заложив руки за спину, дважды прошелся по комнате – как у себя дома! – затем остановился у окна, вглядываясь в сгущающиеся сумерки.

Тони медленно и осторожно направилась к застекленной двери, но не успела дойти и до середины комнаты, как г-н Грюнлих вновь очутился подле нее.