– Слава богу, наконец-то! – воскликнула она с огромным облегчением, когда я отпер дверь. Она протиснулась мимо меня и прижалась спиной к стене в прихожей, закрыв глаза и глубоко дыша. – Майк, можно в душ?

Я нашел для нее полотенце. Дина бросила сумочку на пол, скрылась в ванной и захлопнула за собой дверь.

В плохой день Дина может провести под душем весь вечер, если горячая вода не кончается и ей известно, что за дверью нахожусь я. По ее словам, в воде она чувствует себя лучше, потому что ее разум отключается, – страшно представить, сколько всего сказал бы об этом Юнг. Когда зашумела вода, а Дина начала напевать, я закрыл дверь гостиной и позвонил Джери.

Звонить своей старшей сестре насчет младшей я ненавижу едва ли не больше всего на свете. У Джери трое детей – десяти, одиннадцати и пятнадцати лет, – она работает бухгалтером в фирме по дизайну интерьеров, принадлежащей ее лучшей подруге, и у нее муж, которого она редко видит. Все эти люди в ней нуждаются. Во мне же, наоборот, не нуждается никто, кроме Дины, Джери и отца, причем Джери нужно главным образом, чтобы я не звонил ей по такому поводу, – и я уже несколько лет ее не подводил.

– Мик! Погоди секунду, я включу стиралку… – Захлопывается дверца, щелкают кнопки, доносится механическое жужжание. – Ну вот. Все в порядке? Ты мое сообщение получил?

– Да, получил. Джери…

– Андреа! Я все вижу! Сейчас же верни ее ему, а то отдам ему твою. Ты этого хочешь? То-то же.

– Джери, послушай. Дине опять сносит крышу. Она у меня, принимает душ, но мне нужно кое-что сделать. Можно я закину ее к тебе?

– О боже… – В трубке послышался вздох.

Джери – наша оптимистка: даже сейчас, двадцать лет спустя, она по-прежнему надеется, что каждый очередной раз станет последним, что однажды утром Дина проснется здоровой.

– Бедняжка… Я бы и рада ее взять, но только не сегодня. Может, через пару дней, если она все еще…

– Джери, я не могу ждать пару дней. У меня большое дело, в ближайшем будущем мне придется работать по восемнадцать часов, а на работу ее с собой не возьмешь.

– Мик, я не могу. У Шилы желудочный грипп, об этом я и говорила тебе на автоответчик, а от нее заразился муж. Обоих всю ночь рвало, то одного, то другого. Колм и Андреа тоже того и гляди свалятся. Я весь день вытираю рвоту, стираю и готовлю им чай, и вечером, похоже, буду делать то же самое. Заниматься еще и Диной я не могу. Просто не могу.

Приступы у Дины продолжаются от трех дней до двух недель. На такой случай я всегда приберегаю отпускные дни, и О’Келли ни о чем меня не спрашивает, но в этот раз отгул он мне не даст.

– А папа? – спросил я. – Хоть один раз? Может, он…

Джери промолчала. В моем детстве папа был осанистым и поджарым. Он любил выносить категоричные, непререкаемые суждения: “Женщина может влюбиться в пьяницу, но никогда не будет его уважать. Лучшее лекарство от дурного настроения – свежий воздух и упражнения. Кто возвращает долги раньше времени, тот никогда не будет голодать”. Он мог что угодно починить, что угодно вырастить и при необходимости готовил, убирал в доме и гладил вещи, как настоящий профессионал. После смерти мамы он так и не оправился. Он по-прежнему живет в Тереньюре[12], в доме, где мы выросли. По выходным мы с Джери по очереди заезжаем к нему – убираем в ванной, кладем в морозилку семь сбалансированных обедов, проверяем, работают ли телевизор и телефон. Кухня обклеена психоделическими оранжевыми обоями с завитушками, которые мама выбрала еще в семидесятых; в моей бывшей комнате мои покрытые паутиной учебники с загнутыми уголками страниц стоят на книжной полке, которую папа сделал для меня. Зайдите в гостиную и задайте ему какой-нибудь вопрос, через несколько секунд он отвернется от телевизора, моргнет, скажет: “Сынок, рад тебя видеть” – и продолжит смотреть австралийские мыльные оперы без звука. Время от времени его одолевает беспокойство, он отрывается от дивана и принимается шаркать по саду в шлепанцах.