Нет, дым был у Лобановых. От бани, которая стоит на задворках, в покати.

Но что перечувствовал, что пережил он, пока рассеялся его обман!

Все вспомнил. Вспомнил, как белыми ночами ездил к Варваре с Синельги, вспомнил, как под прикрытием ночного тумана крался к ее дому, карабкался по углу на поветь-сеновал, жадно иссохшими губами припадал к ее сочному податливому рту…

И еще бог знает почему вспомнил, как провожал вчера на Копанце Раечку. Перевел по переходам за канаву, подмигнул как-то по-дурацки, по-Егоршиному, и помахал рукой. Ну разве так бы он прощался с Варварой!

Михаил поехал не по деревне – болотницей: хуже всякой пытки проезжать сейчас мимо Варвариного дома.

…Что такое? С задворок, от воротец вся семья бежит к нему навстречу: матерь, Лизка, Татьяна… Однако Федюхи не видно. Может, с ним, с бандитом, какая беда стряслась?

– Ну, слава богу, дождались, – запричитала мать. – А малого-то не видел?

Михаил терпеть не мог паники. Он завернул лошадей на лужайке возле воротец – тут всегда стоят у него в страду косилка и жатка, когда он дома, – слез с сиденья и только тогда спросил:

– Чего у вас? Где я должен видеть малого?

– Миша! Миша! – со слезами бросилась к нему Лиза. – Татя болен. Мы за тобой только что Федюху верхом послали… По деревне поскакал…

Вот теперь уже кое-что ясно.

– Где он? – спросил четко.

– Татя-то? Да на Синельге, у своей избы… Один… Который уж день…

– Порато, порато болен. Иван Митриевич только вот приехал…

Михаил с яростью зыркнул на сестру, на мать: всегда вот так! Начнут молотить обе сразу – ни черта не поймешь.

Полную ясность, как всегда, внесла Татьяна – даром что девчонка:

– Иван Дмитриевич только что с Синельги приехал. Приезжаю, говорит, к избе – где старик? А старик в сенцах лежит – пошевелиться не может. Левая половина отпала. Дак я, говорит, в избу затащил, а теперь пускай Михаил за ним едет…

Михаил все-таки ничего не понимал: почему старик на Синельге? Как туда попал?

– Я, я виновата… – зарыдала Лиза. – Ведь я-то знала, что его нельзя было отпускать…

– А раз знала, дак за каким дьяволом отпустила?

– Да как не отпустишь-то? Тот письмо прислал – мы с татей с ума сошли…

– Кто – тот? Какое письмо?

Лиза спохватилась, заширкала носом, запоглядывала по сторонам, но разве скроешь от своего брата? Давясь слезами, призналась:

– Тот… Егорша письмо прислал… В армии хочет остаться…

Мать завсхлипывала – и она ничего не знала про Лизкино горе.

Михаил рявкнул – как кнутом стеганул. Потому что, ежели распуститься с ними, вой поднимут на всю улицу.

– Мати! На конюшню! Сани запряги. (На телеге на Синельгу не попадешь.)

– Да есть сани. Я уж схлопотала…

Михаил начал распрягать лошадей, попутно отдавая распоряжения:

– Веревку несите. Да одежонку какую. Живо! Чего стоите? Не за бревном – за человеком еду.

Он торопился. Солнце уже садилось за крыши, а до Синельги самое малое час трястись. Ну разве есть время слезы точить да причитать?

В эту ночь Лиза не сомкнула глаз и на минуту.

Сперва, вернувшись со скотного двора, мыла пол в избе – хотелось, чтобы больной свекор попал в чистоту (старик любил опрятность), – потом стала перебирать его постель да увидела клопа на стене возле кровати – начала лопатить весь стариковский угол. Все перемыла, перескоблила: стены, кровать, голбец кипятком ошпарила, а потом уж заодно и перину перетряхнула. Чего больной человек будет маяться на старых соломенных горбылях? То ли дело свежее сенцо! И мягко, и дух приятный, луговой.

Вот так со всеми этими делами – с мытьем пола, с приборкой стариковского угла, с перебивкой перины – она и проваландалась до двух часов ночи, а там уж и спать некак: надо печь топить, какую-то еду для больного сообразить, Васю к своим отнести (насчет коров она договорилась еще вечор с Александрой Баевой).