Они вернулись в палату. Авель обмыл окровавленные руки. Кто-то в белом халате протянул ему склянку с перекисью водорода, и он обработал ссадины.

– Ты ранен? – спросил отец.

Авель кивнул.

– Рана болит?

Надо что-то ответить отцу. Сказать правду? Он поднял голову, желая встретиться с отцом взглядом, и понял, что тот осматривает его, выискивая следы ранений.

– Тебе наложили повязки… Я так понимаю, рана оказалась легкой… – В тоне отца слышалась приятная Авелю озабоченность.

– В физическом смысле ран нет, – проговорил Авель. – Я дал согласие отправиться сюда, потому что… потому что… это безумие…

Отец выдохнул, тяжело опустился на постель рядом с ним и проговорил:

– Да, я знаю. Тут двое ваших из «Кракена». Один всё время молчит, а другой… Это страшная война случилась с нами. Страшная.

Они очень похожи, отец и сын Гречишниковы. Оба среднего роста, но коренастые, с широким и тяжёлым костяком, с обильными светло-русыми шевелюрами на головах. Их похожесть не ограничивается внешним сходством. Авель чуть более хрупкий, ранимый, чувствительный, но такой же решительный, твёрдый. Мужик.

– Наше поколение шестидесятников пережило многое. Как там поёт этот татарин на лицо, но с фамилией хохляцкой? «Раньше был ты хозяином империи, а теперь сирота»? Так вот, мы – поколение сирот – хотели, чтобы у наших детей, бумеров, жизнь была посчастливей нашей, и перестарались…

Авель пожал плечами:

– Разве можно быть слишком счастливым? – проговорил он. – Счастье либо есть, либо его нет. Разве можно быть слишком счастливым?

– А ты помнишь, как говорила твоя бабушка? Всё есть, а счастья нет – так говорила она. Счастье – это нажраться хорошей еды, если ты голоден, а не лопать деликатесы каждый день. Счастье – это как следует отдохнуть после плодотворного труда, а не нежиться весь день напролёт семь дней в неделю. Когда нечего хотеть, разве это счастье? От такой жизни человек становится вялым, инфантильным, тупеет. Это с одной стороны. С другой – он боится утратить привычный комфорт, а потому… Крысы в таких условиях перестают размножаться. Я в двадцать пять лет первый раз стал отцом, и это не рано. Тебе тридцать, и мне бы хотелось узнать: где твоя женщина?

Авель вспыхнул. С одной стороны, он был счастлив тем, что через столько лет его суперзанятой отец вдруг заговорил с ним по-человечески. С другой…

– У мужчины должна быть постоянная женщина, – проговорил отец. – Хотя бы одна…

Отец прервал сам себя на полуслове, задумался о чём-то. Кожа на его лице собралась складками, губы сложились в забавную гримасу, и Авель вдруг понял, что очень-очень, больше чем кого-либо на свете, любит этого человека.

– Ты сказал «хозяин империи»…

– Да…

– Мне не совсем понятно, какую империю ты имел в виду.

Лицо отца разгладилось, снова сделавшись обычным – замкнутым, непроницаемым.

– Ту самую, которую имел в виду Юрий Шевчук. Удивлён? Все шестидесятники, да и семидесятники тоже – о стариках я уж и не говорю! – дети совка. Все мы, от Алексея Николаевича Косыгина до самого распоследнего вора, в прошлом – хозяева империи.

– А мы?

– Бумеры? Мозги промыты, но в остальном…

Отец уставился на Авеля. Его лицо ровным счётом ничего не выражало, но голубые глаза-буравчики сверлили голову Авеля, как две бормашины.

– Вы не креативны, – проговорил отец после короткого молчания. – Одурманены, но небезнадежны. Сегодня я наблюдал, как ты вытаскивал этого страдальца… Такая самоотверженность: руки изранены, смертельно устал, но не отступил. А ещё ты пел.

– Ну да! И что?

– Меня удивил не только репертуар, но и аранжировка.