– Что это? – Он так и не присел, стоял в проходе, крутил головой, рассматривая барельефы и роспись на потолке – единственное, что еще более или менее сохранилось от былых красот.

– Оперный театр. Что, нет у вас на Марсе таких, да? Впрочем, на Земле тоже нет. Раньше были. Видишь ту хрень впереди? Это сцена. Там раньше всякие дядьки-тётьки бегали и дурными голосами вопили… Что-то вроде: «Меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей!»

– Зачем? – Марсианин снова обвёл глазами зал.

– Как зачем? Искусство было такое… Ну, до того, как единственным видом искусства была признана Многоканалка.

– Нет, я понимаю, что искусство. У нас на Марсе есть театры, хотя и не такие… Но зачем любви – беречься? Я не понимаю смысла этого песенного высказывания. Один из атрибутов искусства – его способность отражать реально существующие проблемы. Неужели проблема опасной любви является настолько актуальной для землян?

Хрюк! – это был единственный звук, который я смог выдать после подобного высказывания.

– Я сказал что-то смешное? – Марсианин был невозмутим как… как марсианин. И от такой невозмутимости очередной «хрюк» у меня в горле застрял.

– Ага. Очень смешное. Я тебе только что человеческим языком объяснил: единственное искусство, которое на Земле есть, – это Многоканалка. Там все актуальные проблемы отражены, заражены и выражены. Ты, хоть и Марсианин, но не нежить, кибер-мозг есть, к Каналу подключаться можешь. Поэтому должен иметь представление – и о проблемах, и об искусстве. А любовь… – Я поёжился. – Любовь – это действительно штука опасная. Хуже водородной бомбы. Стоит только зазеваться – в размазню размажет.

Марсианин задумался так, что едва мозги не заскрипели.

– Если Канал действительно является единственным для землян способом творческого самовыражения, то получается, что главная проблема людей – это игнорирование проблем?

Хрюк! – Похоже, такая реакция на его изречения скоро для меня станет естественной. А впрочем, это действительно было бы смешно, если бы не было так в точку.

– Угу, – мрачно хрюкнул я. – Да здравствует безпроблемное процветающее общество, где каждый получает по потребностям, а потребность существует только одна – лежать дома на диване, вперив мозги в Канал. Что, у вас на Марсе разве не так? – Я с усмешкой посмотрел на него.

– Нет, – ответил он просто.

– А вообще, как у вас там? Какая она – жизнь на Марсе?

Он всё-таки сел, ещё раз покрутил головой, словно мысли туда повкручивал, а потом произнёс со вздохом:

– Хорошая жизнь. Не похожая на вашу.

– Это я понял. У вас, наверное, даже Канала нет…

– У нас есть Коммутатор, но это средство обмена информацией, не имеющее никакого отношения к искусству.

– Ага, а для искусства у вас есть настоящие марсианские театры, – сказал я с насмешкой. – В каждом городе по сотне, поди…

– Нет, конечно, – Марсианин был по-прежнему невозмутим. – Во-первых, город у нас только один, Арей, всего двадцать тысяч жителей. Он под землёй находится, в недрах Тарсиса, естественные пустоты которого мы приспособили для своих нужд. Во-вторых, театров у нас не сотня, а чуть больше четырёх десятков.

На этот раз мне даже хрюкать не хотелось. Привык уже. Спросил почти с марсианской серьёзностью:

– Четыре десятка на двадцать тысяч человек? Как-то жирно вы там какаете…

– Не понимаю, каким образом выделительный процесс связан с количественным соотношением театров и жителей? Но у нас действительно любят театры. Мне театр стерео-тени очень нравился. Сидишь в темноте, а вокруг тебя возникают очертания образов. И ты сам достраиваешь их до полноценной картины восприятия. И каждый в театре смотрит собственный спектакль. А ещё – кристаллический театр. Но это очень сложно, когда зрители сами воссоздают недостающие грани, по решётке мыслеобразов актёров. Хотя и классические театры, вроде этого, у нас есть. Оперный, драматический, театр танца. Но я их не очень любил. Они слишком малого требуют от зрителя.