В цилиндрических магнитных доменах жёсткого диска информация записана в виде ориентации магнитных моментов. Для нас она нематериальна. Но вот некто выбирает файл «Олег Сахновский», жмёт кнопку «принт». Является распечатка – твёрдая материя. Или голограмма, если принтер голографический. Качество – высшее. А почему, собственно, высшее, а не «быстрое черновое»? Откуда мне знать, кто я – сраная, наспех выполненная копия Олега Сахновского или точная? Или улучшенная? Копия-супермен? Нет ответа. У Активной Информации не спросишь. Как и не спросишь – ЗАЧЕМ? Что всё это для неё? Изящный эксперимент? Высокое искусство? А может быть – священный долг? Повышать информационную плотность квантового потенциала?

А я кто такой, чтобы судить? Ведь всё просрали, всё прогадили! Вся планета в развалинах. Наигрались. И снова наиграемся, дай только шанс. Математически доказано, мля. Мене, текел, упарсин… И сейчас в Англии воскресают Холмс и Ватсон, и Оливер Твист, и Джен Эйр… А во Франции – д'Артаньян и три мушкетёра. И Ришелье.

Он расхохотался. Хороший мысленный эксперимент. Воскрешённый НАСТОЯЩИЙ Ришелье встречает Ришелье, придуманного Дюма. Ценного. С информационной плотностью в тысячи раз выше информационной плотности реального великого политика…

Он почувствовал чьё-то присутствие, обернулся. В отдалении, на крутом утёсе сидела она. Царевна-Лебедь. Гордая шея, белоснежные перья. Он пошёл к ней, его мотало из стороны в сторону, он не замечал этого, лишь бормотал: «Не улетай… подожди, не надо, не улетай…» Она ждала.

– Скажи мне, – он не узнал своего голоса, – прошу тебя, скажи мне хотя бы ты… скажи мне хоть что-нибудь, иначе я сойду с ума…

– Тыхоро-оши-ий, – пропела сигнус. – Ноты-ыменя-яуже-енелю-юби-ишь…

И полилась песня. В ней не было слов. Или он не мог их разобрать. В песне была печаль и тоска, и тоска перетекала в надежду, а надежда снова сменялась печалью, а затем голос крылатой певуньи возвышался, и вот уже угроза и гнев слышались в нём, и ярость и страсть… и снова тихая печаль и боль… и надежда.

«Не надо!» – хотел крикнуть он, но не смог. В груди толкнулся Зов. Близко, понял он. Совсем близко. Кацивели, нет, – Понизовка. Что делать?

Закат окрасил облака над морем в пурпур и золото. Что ж. Зов силён, но от этого не удержит. Есть выбор. Есть! В плазмогане Дитмара ещё мерцает индикатор заряда. В эллинге ждут три девушки. Или – информационные пакеты? Или – истиннолюди? Кто-то четвёртый вот-вот явится в мир.

Он поднёс плазмоган ко лбу.

В груди клокотал Зов, в глаза смотрела смерть, и сердце рвала печальная песнь Царевны-Лебедь.

Сигнусадеи…

Сигнус.

Деи.

Лебедь.

Бог.

Лебедь Божий…

У человека всегда есть выбор.

– Я вас последний раз спрашиваю – чьё это художество? – Трынделка вышагивала по проходу, нависая над партами. – Советую признаться по-хорошему!

Я хмыкнул, развалился за партой, посмотрел на стенку, где по нежно-салатовой умиротворяющей краске кроваво-огненными буквами было написано:

«Художество» было моё, но признаваться я не собирался. Ещё чего.

– Что тут за улыбки? – Трынделка вперила в меня свои глазища. Того и гляди, сканирование начнёт. Это без допуска-то? А, пускай начинает – у меня мозги как надо прошиты. Только сканер себе обломает…

– Твоих рук дело! – шипит Трынделка, и глазами в меня – тыц-тыц. Ну, давай-давай! Посмотрим, кто кого.