Отец Василий говорил быстро, надеясь, что ему дадут договорить до конца. Он собирался продолжать свою речь, если понадобится, до самой ночи, хоть до утра, лишь бы его слова дошли до них.

– Ребята, я местный, знаю, что говорю. Уйти тут вам некуда. Если решите принять бой, то погибнете все, даже если солдат побьете. А ведь за ними идут другие, и выхода у вас нет. Вы думаете, что жизнь ваша только в этом, считаете истинной жизнью лишь этот миг, отпущенный вам Господом на земле. Но жизнь на этом не кончается. Душа человеческая бессмертна, и не заставляйте ее мучиться в вечном раскаянии на том свете. Поверьте, я многое испытал в этой жизни и знаю, что страшнее душевных мук нет ничего.

Отец Василий был как в трансе. Он говорил и говорил, буквально захлебываясь словами, которые рвались из его сердца с кровью, раздирая ему душу. Но в какой-то момент священник почувствовал, что в овраге уже все не так, как было вначале. То ли атмосфера стала другой, то ли он уловил на грани подсознания движение, звук металла. Скорее всего, интуиция подсказала, что его больше не слушают. Кто-то, кто всем там распоряжался, отдал приказ. Злоба над оврагом поднялась плотная, как марево, и отец Василий почувствовал ее – душой священника и опытом спецназовца. Все, слова больше ничто! Где-то там, в кустах, стал поворачиваться ствол автомата, ловя на мушку грудь говорившего. Остроконечная автоматная пуля ждала удара по капсюлю, чтобы рвануться с огнем и впиться в человеческое тело.

В последний момент, за долю секунды до выстрелов, отец Василий рухнул на землю и откатился за большой надежный камень. Он слышал, как свистнули над головой пули, как они впились в ствол сосны, около которой он только что стоял. Полетела хвоя и щепки. Отец Василий лежал, как в тумане. Отчаяние заполнило все его существо – не поверили, не поняли, не послушались! Не смог! Время для отца замедлилось, или ему это только так казалось в состоянии психологического срыва? Где-то впереди за кустами послышался протяжный пульсирующий вой отчаяния промахнувшегося стрелка, только вой был как на пластинке, которую крутили на слишком медленных оборотах. Гулкие и протяжные выстрелы ударили из-за спины священника. Ему казалось, что он видит, как пули пронеслись к кустам, разрывая на лету влажный лесной воздух. Разлетались и падали срубленные пулями ветки кустов и деревьев, вспыхивали ответные выстрелы. И очень медленно, с жутким шипением пошли в сторону кустов сигнальные ракеты, рассыпая по пути искры и хищно крутя дымными хвостами. Одна, вторая, третья. Они врезались в сухой валежник, и он послушно вспыхнул, а ракеты, ударяясь о стволы деревьев, камни и землю, подскакивали, отлетали, разбрызгивая огонь и дым, метались, как на шабаше ведьм. Среди полыхавшего в овраге огня стали появляться неясные фигуры, объятые пламенем. А ракеты все летели и летели. И человеческие силуэты натыкались будто на стену и валились снова назад, в дым и огонь. Одна из них выскочила с протяжным нечеловеческим воем, и дымный след ракеты уперся ей прямо в лицо. А автоматные очереди все хлестали и хлестали по этому огню. И длилось это целую вечность.

– Батюшка, ты живой? – спросил кто-то и потряс священника за плечо.

Отец Василий не обернулся на голос. Он тяжело, как после долгой болезни, поднялся на ноги и, шатаясь, побрел туда, где недавно его слушали и отвечали люди. Живые люди. Они смеялись, матерились, но отвечали. Теперь их нет. Теперь там, где была плоть, – кровь и смерть. Смерть, помноженная на животный страх, отчаяние и злобу. Где-то еще догорал сушняк, дымилась трава и остатки кустарника. Покрытые копотью солдаты, закинув за спину автоматы, жердинами сбивали пламя, растаскивали горевшие по сторонам сучья и сталкивали к днищу оврага, где струился черный от гари ручей. Яркими красными отблесками в нем отражался огонь. И от этого ручей казался полным крови.