Возможно, подумал он так немного рановато, потому что конь как раз решил перескочить через поваленный ствол. И перескочил, и даже вполне ловко, только беда в том, что за стволом была яма от вырванных корней. Удар ослабил хватку. Райневан полетел в лопухи, к счастью, такие большие и густые, что они оказались способными хоть немного смягчить падение. Но удар о землю все же вышиб у него из легких весь воздух, и он со стоном свернулся клубком.

Распрямиться он уже не успел. Гнавшийся за ним Вителодзо Гаэтани спрыгнул с седла рядом.

– Хотел сбежать? – прохрипел он. – От меня? Ах ты, гадина.

Гаэтани уже собрался было пнуть Рейневана, но не успел.

Как из-под земли вырос Шарлей, двинул его кулаком в грудь и угостил своим излюбленным пинком под колено. Однако итальянец не упал, только покачнулся, выхватил из ножен меч и рубанул от уха. Демерит ловко выскользнул из поля досягаемости острия, обнажил собственное оружие, кривую саблю. Завертел ею, свистнул крестом, сабля мелькала в его руке молнией и шипела змеей.

Гаэтани не позволил напугать себя продемонстрированным умением фехтовальщика и, дико рявкнув, прыгнул на Шарлея. Они сошлись, звеня оружием. Трижды. На четвертый итальянец не успел парировать удар гораздо более быстрой сабли. Получил по щеке, залился кровью. Ему было этого мало, он, возможно, намерен был драться дальше, но Шарлей не позволил. Подскочил, оголовком сабли хватанул противника меж глаз. Гаэтани рухнул в лопухи. Взвыл, только когда упал:

– Figlio di puttana[293].

– Возможно. – Шарлей протер клинок листом лопуха. – Но ничего не поделаешь, матерей не выбирают.

– Я не хотел бы портить развлечения, – сказал Самсон Медок, – появляясь из тумана с тремя конями, в том числе и храпящим, покрытым мылом гнедым Рейневана. – Но, может, нам все-таки уехать? И неплохо бы галопом.

Млечное покрывало разорвалось, туман поднялся, развеялся в лучах пробивающегося сквозь облака солнца. Погруженный в chiaroscuro[294] длинных теней мир неожиданно посветлел, заблестел, заиграл расцветками. Совсем как у Джотто. Для тех, кто, конечно, когда-нибудь видел фрески Джотто.

Блеснули красной черепицей башни недалекого уже Франкенштейна.

– А теперь, – сказал, насмотревшись, Самсон Медок. – Теперь в Зембицы.

– В Зембицы, – потер руки Рейневан. – Двигаем в Зембицы. Друзья… Как мне вас благодарить?

– Мы об этом подумаем, – пообещал Шарлей. – А пока… А ну, слезай с коня.

Рейневан послушался. Он знал, чего ожидать. И не ошибся.

– Рейневан из Белявы, – проговорил Шарлей благородно и торжественно. – Повторяй за мной: «Я дурак!»

– Я дурак…

– Громче!

– Я дурак, – узнавали заселяющие округу и просыпающиеся в эту пору Божьи семьи: полевые мыши, лягушки, жерлянки, куропатки, овсянки и кукушки, а также мухоловки, сосновые клесты и пятнистые саламандры.

– Я дурак, – повторял вслед за Шарлеем Рейневан. – Я патентованный дурак, глупец, кретин, идиот и шут, стоящий того, чтобы меня заключили в NARRENTURM! Что бы я ни придумал, оказывается пределом глупости, что бы я ни сделал, превышает эти пределы, – разбегалась по мокрым лугам утренняя литания, – к величайшему и совершенно не заслуженному мной счастью, у меня есть друзья, которые не привыкли оставлять меня в беде. У меня есть друзья, на которых я всегда могу положиться и рассчитывать на них, ибо дружба…

Солнце поднялось выше и залило золотым светом поля.

– Дружба – это штука изумительная и громадная!