Подняв водилу, наперебой расспрашивая, как он себя чувствует, не получая ни одного ответа, мы всё-таки разглядели, что у него нет и самой малой царапины; разве что при встрече с грузовиком он вылетел из тапочек и на улицу вышел уже голоногим.

– Как же ты мой грузовик не заметил, милок? – горился «отец». – Заснул, что ли? Ой ты, дурило…

Раскрыв дверь «газели», мы увидели, что кузов грузовика теперь располагается непосредственно в салоне, рядом с сиденьем водителя.

– Если б у тебя был пассажир, он принял бы грузовик на грудь, – сказал Рубчик водителю, который ещё ничего не соображал и только переступал по асфальту, как большая птица.

– И сидел бы сейчас этот пассажир в самом непотребном виде, с кладкой белого кирпича вместо головы, – заключил братик.

Тут, свистя тормозами, едва не передавив всех нас, подлетела ещё одна «газель», и оттуда почти выпал человек с юга; у него было жалобное, готовое разрыдаться лицо и непомерный, стремительный живот, который он без усилия переносил с места на место, обегая нас.

– Ты жив? – спросил он водителя, но тот ещё не вспомнил, как говорить.

Мне показалось – задавая свой вопрос, человек с юга имел в виду совсем другое, что можно сформулировать, например, как «зачем же ты жив до сих пор, падла?!».

– Что это? – спросил он нас шёпотом, жестом раскинутых рук показывая на дорогу, машины, кирпич. Но ему снова никто не ответил.

– Я купил эти машины, – указал он на свои «газели» большим согнутым пальцем. – Я гнал их домой, – сказал он и опустил руки. Живот его дрожал, как при плаче.

– Ничего, – сказал тот, кого мы называли отцом. – Все живы, милки. Радуйтесь, милки.

– А мы радуемся, отец, – сказал братик просто и прикурил сигаретку.

Человек с юга посмотрел на нас, сделал неясное движение энергичными щеками, сходил к машине и вернулся с красивыми ботинками. Присел и поставил их у ног своего водителя.

Тот обулся и сказал наконец первое хриплое тёплое слово:

– Спаси… бо…

Славчук должен был родиться негром. Я часто читаю ночью при включённом, но без звука, телевизоре. В телевизоре, неслышные мне, поют, раскрывая яркие рты, молодые женщины. И наблюдая их в тишине, я особенно остро понимаю, что не только мне скучны их голоса, но и сами они преследуют какие-то иные цели: едва ли им хочется петь. Просто пение – наиболее удобный способ для того, чтобы демонстрировать движение губ и все мышцы, способные сокращаться и подрагивать. Потом, в следующем ролике, появляются негры, эти блестящие, покрытые крепким мясом звери, с белыми зубами или с белыми и одним, впереди, золотым, на котором, непонятный мне, едва различим рисунок. Негры читают рэп – я слышал, что многие из них бандиты, и поэтому, не сдержавшись, включаю в телевизоре звук – послушать, как они произносят свои, непонятные мне, слова. Русские бандиты не читают рэп. Наверное, у них нет чувства ритма.

Однако же Славчук был родственной этим мрачным чернокожим певцам породы: бугры мышц, сильные челюсти, чёткие ноздри, почти ласковая улыбка, чуть вывернутые губы, зуб из странного металла, девушки вокруг, которые наконец-то не поют, но лишь прикасаются то одной, то другой своей стороной к мужчине, исполняя главное своё предназначение.

Я вовсе не хочу сказать, что Славчук был куда более уместен в Гарлеме, чем в тех краях, где ему довелось родиться и умереть. Он вполне себе смотрелся и здесь, среди берёзок и без мулаток. Просто если б его воскресили, чтоб поместить средь чернокожей братвы, он наверняка стал бы там своим парнем.

Это был маленький полусельский городок на среднерусской равнине, тихо переживавший исчезновение советской власти. Дом моего деда стоял на одном порядке, родители Славчука жили на соседнем. Нас разделяли огороды: ровные грядки картофеля, всегда выдающие пышным сорняком лентяя, вдовца или пьяницу.