— Попозже, — чуть ли не мурлычет мне на ухо, раскрытыми ладонями поглаживая ноги и задирая подол легкой сорочки.

Мои бедра покрываются мурашками, когда Герман кончиками пальцев рисует на них узоры. Наша одежда куда-то быстро исчезает. Он обнимает меня крепко-крепко и переворачивает, укладывая на живот. Ему явно мало нашего ночного забега. Говорю ж, неутомим.

Через два часа мне вовсе не до смеха. Мы забрались, кажется, на самую высокую гору в Рио. Идем по извивающейся тропинке вверх, хорошо, что налегке, сомневаюсь, что выдержала бы такой подъем даже с небольшой поклажей.

— Далеко еще? — недовольно ворчу.

— Да собственно все.

Дорожка делает поворот, мы выходим на открытое пространство, и я замираю.

Секунду спустя со словами «э-э-э… нет» разворачиваюсь, готовая бежать обратно, но Герман быстро ловит меня за руку и тормозит.

— Ты спятил? — приходится на него чуть ли не шипеть. — Что это такое? — мой палец обвинительно указывает на группу людей на краю скалы, а еще огромный ненадежный дельтаплан.

— Это? Лекарство от аэрофобии, — с улыбкой Герман притягивает меня к себе, и я утыкаюсь лбом ему в грудь, мотая головой из стороны в сторону.

Сама мысль, что он пусть даже теоретически предполагает, что я соглашусь сигануть вниз на этих «крыльях мотылька», меня удивляет.

— Нет и нет. И еще раз нет. И нет.

— Тише, — он целует меня в макушку. — Не обязательно лететь сразу. Пошли просто посмотрим.

Герман не давит и не настаивает, и я ему благодарна, но принять предложение не могу.

— Ты точно обалдел, я не собираюсь на это смотреть.

— Варь, ну ты же мне сама говорила, помнишь?

— Что говорила?

— Что твоя аэрофобия от того, что ты не управляешь процессом. То есть скорее всего из-за этого. А здесь, — он делает широкий жест рукой, — все полностью под твоим и моим контролем. Я ведь полечу с тобой, я уже делал это, со мной тебе абсолютно ничего не грозит, я буду рядом, я поддержу.

Его голос такой ласковый, а доводы настолько убедительны, что велико искушение поддаться, согласиться, пойти на поводу.

— А-а-а… я… не знаю, — жмурюсь и снова мотаю головой, но Герман опять шепчет свое «тише».

В конце концов он убалтывает меня посидеть и посмотреть, как это делают другие.

— Ты мне доверяешь? — шепчет мне на ухо.

— Доверяю, — искренне отвечаю, — но это — другое!

Смотрю на довольных улыбающихся людей, предвкушающих приключение, а у самой в животе холодеет, но где-то там… под ледяной коркой страха начинает просыпаться интерес, пока Герман в красках описывает мне, какое это классное чувство — свобода полета, как здорово ловить потоки воздуха, чувствовать себя птицей, видеть сверху места, где мы гуляем каждый день: Ипанему, Леблон, Сан-Конраду, он практически убеждает меня. Я смотрю на все его глазами, и, наверное, в какой-то момент страх немного отступает.

8. 08

Наши дни

Очень опасно вспоминать о прошлом. По крайней мере о том периоде, когда они только познакомились и все было безоблачно. Герман подлечил меня от последствий токсичных отношений, в которых я увязла достаточно плотно. А затем произошло то, что произошло. Так что теперь приходится напоминать себе, что ностальгировать в моем положении непозволительно.

Непозволительно. Именно так. Однако воспоминания то и дело лезут в голову. Жила без Германа и думать не думала о том периоде, на который сама поставила жесткий блок. С самого начала волевым усилием приказала себе не искать о нем информацию, не «гуглить», не спрашивать общих знакомых, а всех желающих рассказать о его жизни — убрать из круга общения.