На кладбище она приходила с утра, а возвращалась только к обеду. Полынь собирала недолго и, сложив ароматные пучки в тени самого огромного дуба, начинала свой привычный обход. Сначала прибирала дикие бесхозные могилки, на фоне ухоженных участков они смотрелись особенно жалко и сиротливо. Речной водой поливала цветы и приносила новые, свежие, расставляла их в вазочки или оставляла букетики прямо у памятников.

Кладбище называлось Старым, старым и было, на нём давно никого не хоронили. Исключение делали редко и только для местных в третьем поколении. Например, для тёти Светы и отца Кристины, той самой Мёртвой девы, а в центральном проходе ближе всех к мосту находилась могилка новорождённого сына главы от третьей, самой рыжей, любовницы. Славка любила этот памятник больше других, хотя в уборке он точно не нуждался. Она носила к гранитному мальчику букетики фиалок и смахивала паутину. Иногда плакала, обнимая его, и пела ему песни. У заросшей и заброшенной могилы погибшего в пожаре гувернёра она долго стояла, пытаясь представить себе его жизнь и любовь. В деревне все обсуждали сгоревшее поместье и потерянные драгоценности, мало кто вспоминал, что в огне погибли люди: горничная и гувернёр. Не дворяне, ну и ладно. Она пыталась расспросить об этом маму. Зофья охотно обсуждала всё на свете, особенно людские пороки, но о пожаре не говорила. Никогда. У горничной не было могилы, её так и не нашли под сгоревшими обломками, не было последнего приюта и у Мёртвой девы.

Местные дети сюда не ходили. Как и положено, кладбище считалось сосредоточием потусторонней нечисти. Не без помощи Славки по деревне бродили страшилки о том, что из могил встают умертвия, а в полнолуние распахиваются пасти могил. На действительности же старый погост был самым спокойным местом в Старолисовской, тут кишела жизнь, колосились лечебные травы и пели сойки. Здесь радость ощущалась острее, а печаль казалась вполне выносимой. Кладбище обладало особой целительной атмосферой, без опустошающей мрачности или чёрной тоски. Тут Славка пела свои странные придуманные песни с несуществующими словами. Она вынимала их из своих снов, не знала их значений, а потому слагала собственные.

Славка несла через мост объёмный пучок полыни, когда уловила промчавшуюся по лесу волну. Остановившись, прислушалась к птичьей перекличке и, бросив пахучую траву, побежала через деревню. Намеренно не сворачивала на улицы, пробиралась «задами», пока снова не оказалась в объятиях столетних дубов. Перебежав через Третий мост, она нащупала босой ногой мерцающую тропку, дальше неслась только по ним, перебегая с одной на другую, иногда выпадала в обычный лес, полный звуков, и снова ныряла в безвременье.

За развалинами она наконец-то уловила топот. Крис нёсся сквозь лес, как испуганный олень, не выбирая дороги. Больно получал по рукам хлёсткими ветками и спотыкался, но не останавливался. Славка нагнала его недалеко от пологого склона, внизу которого пролегали железнодорожные пути. Пробежав немного вперёд, преградила дорогу.

Он едва не врезался в неё. Остановился, словно на краю пропасти и взмахнул руками.

— Славка! — удивлённо выдохнул он.

— Весь лес перепугал.

Крис зло вытер глаза. От бега лицо раскраснелось, и напрочь стёрлась всегдашняя прилизанная опрятность.

— Ненавижу её! Ненавижу!

Славка сразу поняла, кого ненавидит Крис, хотя имени он не назвал.

Его никогда раньше не били. Да, он был упёртым, но, в принципе, не безобразничал и не давал поводов к телесным наказаниям. Впервые получил затрещину в июне, искренне удивился, что его вообще можно бить. Баба Люба обычно награждала подзатыльниками, болезненными и обидными, но сегодня впервые побила. Отхлестала по спине и ягодицам веткой ивы, если бы он не ускользнул, то располосовала бы ещё сильнее, но он сумел вывернуться и убежал в лес.