Порока в знатности изобличать не смели

И превратили, дав собой тому пример,

В злоподражание терпенье чуждых вер;

Молитва, праздник, пост – теперь уж всё химеры,

И, с внешности начав, зерно иссякло веры, —

На что ж безверному священны алтари?

Правдивый судия рек пламеню: «Пожри!»

И пламень их пожрал, – и, днесь дымяся, храмы

Зловерию курят зловонны фимиамы.

Но обратим наш взор. – Тут пал чертог суда:

Оплачь его, – но в нем весы держала мзда;

Неправдою закон гнетился подавле́нный.

Как бледны жесткие пова́пленные стены,

Так челы зрелися бессовестных судей.

Там истина вопи, невинность слезы лей;

Не слышат и не зрят: заткнуты златом уши;

Взор ослеплен сребром. Растленны ли́хвой, души

Не могут истины вещанию внимать.

Там злу судья – злодей; возмездник татю – тать,

Крепило приговор ехидно ябед жало, —

И пламя мстительно вертеп неправд пожрало.

Над падшими ли здесь чертогами скорбишь?

Иль гнезд тлетворныя в них роскоши не зришь?

В убогих хижинах похитя хлеб насущный,

Питала там она сластями жертвы тучны.

Вседневны пиршества, веселий хоровод

Сзывали к окнам их толпящийся народ,

В мраз лютый холодом и голодом томимый

И с наглостью от сих позорищ прочь гонимый.

Когда, на лоне нег лежа, Сарданапал

В преизобилии богатства утопал

И, сладострастия испивши чашу полну,

На легкий пух склонясь, облекшись в мягку во́лну,

Под звуком нежных арф вкушал спокойный сон,

О старце, о вдове заботился ли он?

Хоть пенязь отдал ли, хоть лепту он едину,

Чтоб в скорби облегчить их строгую судьбину?

Призрел ли нищего? От трапезы крохо́й

Он поделился ли с голодной сиротой?

Нет, – в недоступном сем для бедного чертоге

Не помнил он об них и позабыл о Боге,

Который с тем ему вручил талант сребром,

Чтобы, деля его, умножил мзду – добром.

Но он на роскошь лишь менял дары богаты, —

И, в пепле падшие, их погребли палаты.

Зри в слабых сих чертах развратные сердца,

И справедливый чти над ними суд Творца.

Но в граде ль сем одном развраты коренились?

Нет, нет; во все концы России расселились;

И от источника пролившееся зло

Ручьями быстрыми повсюду потекло:

Как в сердце о́строты недужные скопленны

Влияньем пагубным все заражают члены.

Повсюду и порок, и слабости равны;

И души и умы равно отравлены́.

Заботы, доблести и предков строги нравы:

Алканье истинной отечественной славы,

Похвальны образцы наследственных доброт —

В презрение, в посме́х уж ставит поздний род.

Мудрейший меж царей, потомок Филарета,

Сей вырод из умов и удивленье света,

Невинно ввел меж вас толь пагубный разврат;

Целебный сок по нем преобратился в яд:

Российски просветить умы желая темны,

Переселял он к вам науки чужеземны,

Но слепо чтившие пути бессмертных дел,

Презрев разборчивость благоискусных пчел,

Широкие врата нови́знам отворили

И чуждой роскошью все царство отравили.

Вельможи по ее злопагубным следам,

Смесясь с язы́ками, навыкли их делам

И, язвой заразя тлетворною столицу,

Как мулы, впря́глися под чужду колесницу,

На выи вздев свои прельщающий ярем, —

За то карает Бог Москву чужим бичом.

Но ободрись: Господь сей казнью укротился

И в гневе не в конец на вас ожесточился.

Восстань и отложи тебя объявший страх,

Мой сын! Судьбу врагов читай на небесах».

Тогда, подняв меня он сильною рукою,

На ноги трепетны поставил пред собою.

Едва смущенный взор я к облакам возвел,

Внезапу дивное явление узрел:

Носимый облаком на юге,

В златом пернатом шишаке,

В чешуйной сребряной кольчуге,

С блистающим мечом в руке,

Мне некий витязь представлялся.

Свирепым вид его казался:

Ярче́е молнии лучей

Сверкало пламя из очей.

Налегши тягостию тела

На черну тучу, он летел.

Пред ним вдруг буря заревела,