На городе лежит умиротворенная музейная печать давнишнего (и вековечного) проживания здесь Данте. Его историческое и культурное присутствие ощущается постоянно. Например, на его могиле.

Кстати, буквально дней через пять после нас в Равенне с группой туристов оказался Игорь Губерман. Разумеется, их повезли на могилу великого Данте. И пока Игорь стоял и – чем черт не шутит? – размышлял над участью поэта, Саша Окунь, отыскав поблизости кусты лавра, на скорую руку сплел соответствующий венок, который и водрузил на вихры Губермана. Публика ахнула: поразительное сходство с великим Данте обнаружил увенчанный лавром великий Губерман. Особенно в профиль – тот же длинный вислый нос, длинное худое лицо. Одним словом, сходство, леденящее кровь. Он так и пошел по городу, не снимая венка. И люди узнавали его!! «Данте! Данте Алигьери!» – неслось вслед Губерману. Он остановился у табачного лотка купить сигареты. «Данте, – благосклонно кивнул продавец – старый толстый итальянец, – си, синьор, вылитый Данте!»

Вдруг одна пожилая женщина подошла к экскурсоводу и, указывая на фигуру с лавровым венком на голове, спросила: скажите, что это за человек?

Экскурсовод Верочка сказала:

– Это знаменитый российский поэт.

– А! – воскликнула старая интеллигентная итальянка. – Знаю: Пучкин!

Прежде чем закончить это дорожное повествование несколькими сдавленными словами о Венеции – (ибо я «замыкаю уста», дабы не пролить благословенный поток золотого серпантина слов, предназначенных не этим беглым запискам, а ей, ей, мучительной прозе), – не могу не сказать буквально двух слов о Падуе – городе основательном, справном.

Вдоль каждого дома тянутся галереи с тяжелыми устойчивыми арками. Идти удобно: и широко и, в случае дождя, – ты укрыт. Не то что во Флоренции, где тротуары так фантастически узки, что тебя как бы прижимает к стенам домов: есть места, где тебе приходится, как канатоходцу, ставить пятку к носку.

В Падую мы приехали из Венеции, на день – за фресками Джотто, а посмотрев их, немедленно ринулись обратно к божественной лагуне.

Вероятно, Падуя – город прекрасный. Но к тому времени мы уже были навсегда заражены Венецией.

Про то, как вечером, при таинственном освещении, человек впервые въезжает в Венецию по Гранд-каналу, – я написала повесть «Высокая вода венецианцев». Попыталась в ней передать ту блаженную оторопь и арфообразные переборы душевных струн, дрожание колен, постоянно благоговейно приоткрытые губы и навсегда уже вытаращенные глаза путешественника. Да: в тот момент, когда, взобравшись по обшарпанной гостиничной лестнице, мы ввалились в свой номер – огромную старинную комнату с рядом высоких, закрытых ставнями окон, когда после определенной борьбы с задвижкой мы все-таки распахнули венецианское окно и увидели под собой мерцающие воды канала, когда из-за крутого мостика вдруг показалась гондола и томный баритон затянул «Бесаме мучо»… – вот тогда я заплакала, не в силах поверить в это, специально для меня нарисованное, вымечтанное и вдруг ожившее, счастье…

Помнится, перед отъездом наш друг, художник Саша Окунь, говорил: ребята, сначала следует объездить весь мир, чтобы потом до конца жизни ездить только в Италию.

По возвращении я встретила Самуила Шварцбанда, известного ученого, слависта, пушкиниста. При первой возможности Сеня срывается с места и мчится на благословенный Апеннинский полуостров. Он сказал:

– Ну, ты все поняла? Что надо ездить только в Италию?

– Почему? – спросила я, хотя, в сущности, была уже с ним навсегда согласна.