– А что там, внизу? – спросил Андрей.

– Должно, колокол, – ответствовал Фома. Голос у него был такой низкий, что вязко стелился под ногами и в нем, пожалуй, можно было потерять галоши.

– Так ты не знаешь, что ли?

– Нет, – признался провожатый. – Наше дело – кроме звонаря никого сюда не пускать, место стеречь.

– И что, каждый из Норушкиных туда когда-нибудь лазает?

– Эка хватили – каждый! Кабы так, на земле бы беспрестанный стон стоял.

– Это почему?

– Так заведено, а почему – не наше дело, – закрыл тему Фома. – Только ни батюшка ваш, ни дядя в башню не ходили.

После, когда Андрей вместе с Фомой прибирал старые могилы вокруг склепа, ему больше не удалось разговорить медвежеватого пчеловода.

На обратном пути, минуя Сторожиху – на дороге у большой лужи топтались гуси и макали зобы в воду, – Фома предложил Андрею помыться. Тот согласился и вскоре угодил в каленую, по-черному протопленную баню, где пчеловод, держа нательный крест во рту, чтобы не жегся, знатно отхвостил Норушкина пареным веником, дал запить жар мятным квасом, а потом тем же веником вымыл.

«Быша он и отроды его телом велици и ликом ясны, духом яры и неумытны, умом омженны або льстивы, делами чудны и горды, ано хупавы…» – так, или приблизительно так, был представлен род боярина Норуши в летописи первого епископа Новгородского корсунянина Иоакима. Там же рассказывалась апокрифическая история о том, как боярин Норуша при княжении Владимира Святославича в Новгороде был отправлен пестуном и княжеским дядькой Добрыней, тайно принявшим (полная чушь) христианство задолго до воспитанника, на розыски некоего «гневизова», схороненного в словенских землях Андреем Первозванным, дабы освятить и очистить место, куда пал в дремучие времена один из семи главных ангелов, восставших вместе с Денницей, сыном зари, низверженным в преисподнюю. По свидетельству праведного Иоакима, неведомую реликвию Норуша нашел, следствием чего явилось корчеванье «гнила корня» Ярополка, обуздание братобойной смуты и – ни много ни мало – последующее крещение Руси.

Судя по тому, что история эта сильно отличалась от заурядных погодных записей, источником ее служило местное изустное предание, немного Иоакимом приукрашенное, – возможно, именно по этой причине епископ Лука Жидята в свой летописный извод сей подозрительный факт уже не включил. Не владея навыком толкования, он избрал метод прополки, хотя, следуя ревизионистской практике, сомнению можно было бы подвергнуть и все остальные сведения – ведь человек всегда хочет сказать немножко не то, что говорит, и не потому, что специально, а потому, что иначе – никак. В дальнейшем список Иоакимовской летописи был безвозвратно утрачен (вопреки расхожему мнению, до Татищева он не дошел). Больше того: уже и любитель туманных преданий старины Нестор – мир его праху – не имел возможности прославить Норушу в своей несравненной «Повести», по крайней мере в редакции Сильвестра ни об этом боярине, ни о «гневизове» нет ни слова.

Тем не менее передававшаяся из поколения в поколение семейная легенда князей Норушкиных пережила летописную купюру, и пращуром своим князья считали того самого новгородского Норушу, чья историческая реальность, несмотря на отсутствие документального подтверждения, для них сомнению не подлежала. Слышал об этом и Андрей – целый сонм немыслимых преданий витал над ним, как воронье над стервой. Или, если угодно, как мотыльки над клумбой. Так или иначе, эти парящие тени вызывали в его сознании своеобразное помрачение, наводили странный морок, в результате чего Андрей словно бы подпадал под действие некоего постоянно включенного миража – во всей своей сновиденческой нелепости фактуристого и манящего.