и сквозь густой туман

красные огоньки далекие блещут,

кажется, это наш храм.

Меж фигурками белыми что-то чернеет,

лучше уж видно окрест:

это подружки, а между ними —

Боже мой! гроб – черный крест!»

Ветерок ласкает

молодые всходы,

поле расцветает

милостью природы;

от костела поутру музыка льется,

а под музыку в цветах

свадьба – глядь – несется.

Молодой жених, влюбленный,

в окруженьи сватов,

сюртук на нем темно-зеленый,

шляпа его набок,

таким видела его, о судьбе гадая.

Входит Гана к мужу в дом,

жена молодая.

Угасло лето. По полям

зиму ветер носит.

Погребальный звон. Из храма

гроб, скорбя, выносят,

подружки в белом, свечи пылают,

плач и стон, молитвы

к небесам взлетели, люди умоляют:

Miserere mei![4]

Кого венки зеленые,

кого в гробу укрыли?

Умерла, ах, умерла

нетронутая лилия!

Отцвела, как залита́ росой,

увяла, как подкошена косой,

бедная Мария!

Настала зима, в окна хладом дохнуло,

тепло у печки в светлице,

светло от камина, старушка уснула,

лен снова прядут девицы.

«Моя прялочка, крутись-вертись,

Рождество, скорей опять явись,

недалеко Щедрый день!

Ах ты, вечер Щедрый

чудотворной ночи!

Как о тебе вспомню,

сердце бьется очень!

Сидели мы точно так,

вместе все собрались:

год прошел, и вот уже

двух недосчитались!

Одна, голову склонив,

распашонки шьет,

другая уж три месяца

в земле сырой гниет,

бедная Мария!

Сидели мы точно так,

как сидим сейчас,

что же ждет нас через год,

каждую из нас?

Моя прялочка, крутись-вертись,

счастье, каждой нынче улыбнись,

жизнь людская, словно сон!»

Все ж лучше в пустой надежде мечтать

перед зияющей темнотой,

чем будущее свое узнать

и ужаснуться пред истиной той.

Около кладбища

дорога столбовая.

Шла туда, плакала

вдова молодая.

Горевала, плакала

о муже своем милом,

ведь туда навсегда

его проводила.

От белого двора

по зелену лугу

скачет добрый молодец,

ищет он подругу.

– Не плачь ты, краса,

вдова молодая,

пожалей свои глаза,

выплачешь, рыдая.

Не плачь, не горюй,

розе стон не нужен,

если умер твой муж,

я могу стать мужем.

Один день плакала,

другой тихо минул,

а на третий – плач ее

навсегда покинул.

Грусть ее и тоска

быстро отпустила:

еще месяц не прошел,

к свадьбе платье шила.

Около кладбища

дорога веселится:

едут парень с девушкой —

собрались жениться.

Была свадьба, была,

музыка заливалась:

прижимал жених невесту,

она лишь смеялась.

Ты, невеста, смейся,

жизнь весельем дышит,

а покойник под землей

ничего не слышит.

Обнимай милого,

нечего бояться,

гроб зарыт глубоко —

вовек не подняться.

Целуйся, целуй,

чье лицо – не важно,

мужу – яд, дружка милуй,

ничего не страшно!

Бежит время, бежит,

все собой меняет:

что не было – приходит,

что было – исчезает.

Бежит время, бежит,

год, как час, несется,

одно камнем лежит:

вина остается.

Три года минули,

что покойник лежит,

холм его могильный

травой покрылся свежей.

На холмике травка,

в головах дубочек,

а на том дубочке

белый голубочек.

Сидит голубочек,

жалобно воркует:

кто его услышит,

сердцем затоскует.

Только всех сильнее

женщина горюет:

за голову схватившись,

с голубком толкует:

«Не воркуй, не зови,

не кричи мне в уши:

так жестока песнь твоя —

разрывает душу!

Не воркуй, не зови,

голова кружится,

или громче позови —

в реке утопиться!»

Течет вода, течет,

волна волну гонит,

а между волнами

кто-то в белом тонет.

То нога белела,

то рука всплывала,

жена-горемыка

смерть себе искала.

Вытащили на берег,

схоронили скрыто,

где тропки-дорожки

углубились в жито.

Никакой могилы

ей не полагалось,

под тяжелым камнем

тело оказалось.

Но не так тяжело

каменно заклятье,

как на ее имени

тяжкое проклятье.

Седые туманы над лесом склонились,

как духи, влекомые мглою,

уже журавли в теплый край пустились,