Жанна глянула на него украдкой, пытаясь рассмотреть получше.

Он почти не изменился, ее неслучившийся муж, даже плешинка на макушке не разрослась, оставшись такой же – размером с маленькое чайное блюдце. Не изменился и не постарел, посерел, может быть, немного. Да, цвет лица точно нездоровый какой-то, землистый. Может, устает, может, болеет. Хотя ни морщин, ни мешков под глазами не наблюдается. Вторым подбородком и брюшком тоже не обзавелся. По-прежнему подтянут, пожалуй, слишком даже. В одежде, как всегда, консерватор. Темные брюки, в тон брюкам ботинки, рубашка в мелкую полоску, верхняя пуговица расстегнута. Такое ощущение, что он и не переодевался последние десять с лишним лет.

Ничего не изменилось, ничего…

– Ты тоже по-прежнему красива, – вдруг обронил Виталик задумчиво и свернул у ближайшего указателя на грунтовку. – Как я по-прежнему сер, так ты по-прежнему красива… Почему ты сделала это, Жанна?! Почему?! Ты же знала, что семьянин из него никакой! Знала, что одной женщиной он никогда не будет довольствоваться, и все равно по-мчалась за ним. Я до сих пор помню твой сдавленный смех, когда ты сбегала следом за ним по ступенькам ЗАГСа! Он до сих пор звучит у меня в ушах, этот твой идиотский смех!!! Уж прости, что я так!..

Зря она все же с ним поехала, вдруг подумала Жанна, продолжая его рассматривать теперь уже в открытую, не прячась.

Что ждала, что хотела получить взамен кем-то украденной у нее Женькиной любви? Что?! Копию неполучившегося счастья? Так вряд ли оно получится. Виталя, судя по всему, не простил ее и не простит.

– Ты не обижайся, милая, – вдруг обронил он вкрадчиво и мягко, сворачивая по грунтовке к лесу. – Я поною немного, потом это пройдет. Ты потерпи. Слишком много всего накопилось во мне. Слишком долго я терпел. Кому-то и когда-то мне надо было все это излить. Время пришло…

Масютин сидел на самом краешке скрипучей гостиничной кровати и, спрятав лицо в ладонях, тихонько скулил. Старые пружины койки дружно поскуливали ему в ответ. Ветер раскачивал оцинкованную вывеску, и все это сопровождалось отвратительным унылым скрипом. В довершение по гостиничному коридору протащилась горничная со своей тележкой, колесики которой повизгивали будь-будь.

Тоска… Тоска, пришибающая к земле, ну хоть вешайся.

Он глянул из-под скрещенных пальцев на свои волосатые ноги в крупных мурашках.

Замерз он, что ли? Странно, что ничего не чувствует: ни холода, ни жара, даже привычного для такого случая похмелья не ощущает. Только боль въедается в душу. Боль вперемешку с тоской, хандрой, страхом и гнетущим ожиданием чего-то еще более страшного.

Хотя и так уже под завязку, куда еще?!

Масютин откинулся назад, намереваясь облокотиться спиной о стену, но не рассчитал – больно стукнулся головой. Тут же выпрямился и стремительно полез на кровать с ногами. Со стоном закутался в тонкое клетчатое одеяло. Потом вдруг замолчал, осторожно выглянул наружу и с болезненным изумлением обвел взглядом гостиничный номер.

Господи, помилуй! Это снится ему? Что он здесь делает? Что забыл в этой дешевой гостинице, койка в которой сдается по триста рублей за ночь? Разве здесь ему место?! Ему! Женьке Масютину – баловню судьбы, любимцу женщин, фортуны и его величества случая!

Как он мог так… облажаться, придурок?! Как мог вляпаться в такое дерьмо, причем обеими ногами?! И увязнуть в нем, и тонуть день за днем, ночь за ночью…

Ладно – сам, семью подставил!!!

Пацанов было жалко, даже больше, чем себя и жены. Жалко и стыдно перед ними. Поэтому и не пришел вовремя, и надрался как извозчик, заведомо задумав не идти с ними вместе на линейку.