Люся оглянулась послушно на церковь – да, вон как близко.

Какое-то время она примеривалась, но так ничего и не сказала. Здравствуй, Леша? Прости, что не была вчера? Потопталась немного: откуда тут сподручней – шагнула к могиле, положила хризантемы.

Маша выудила из кардигана небольшую брошюру в зеленой обложке, раскрыла и принялась читать молитву. Читала почти неслышно, быстрым напористым шепотом. Иногда из монотонной скороговорки пробивались обрывки слов, порой Люся могла разобрать начало или конец фразы. Сестра ни разу не сбилась. Читала не в первый раз.

Люсе вдруг сделалось неловко стоять рядом.

Отошла на несколько шагов.

Вспомнилось, разумеется, неуместное.

Веранда. От кофе валит густой сизый пар. Майское утро – тепло и прохлада разбросаны отдельными кусками. Вышли в кофтах и толстых носках, но на солнышке припекло, поснимали кофты, бросили в комнату через распахнутую дверь. На полу между шезлонгами – ни дать ни взять, фото из журнала – корзинка с булочками и круассанами, накрытая льняной салфеткой. Леша принес. И ушел штукатурить в мансарду. Дом достраивается. Булочки горячие, из микроволновки. Возле перил, на круглом пластиковом столе, брошюра со странным длиннющим названием «Теперь, когда ты получил меня сюда, что мы будем делать?». Люся, кряхтя и посмеиваясь, дотягивается, берет. Маша усмехается: «Вам еще рано, барышня». – «Вот еще!» Люся раскрывает, начинает бойко читать вслух. И тут же сбивается, увязает в словах, которые вслух читать сложновато, в особенности – сидя на открытой веранде в поселке Платоновка. Маша звонко смеется. Мальчик, прибежавший на ее смех, какое-то время изучает сидящих в шезлонгах сестер, поставив передние лапы на середину крыльца; не обнаружив ничего любопытного, уходит в будку. Они мажут булки медом – мед тянется, пахнет. В кофе плавают кружочки имбиря. От имбиря пощипывает язык. Маша опускает чашку на пол, смачно потягивается: «Эх! А вот интересно, как оно будет после родов». Смотрит многозначительно. Тихим пискливым «ура», беззвучными аплодисментами Люся поздравляет ее с беременностью. А Маша откидывается в шезлонге, прячет счастливую улыбку…

– В эти дни очень важно молитвы по усопшему читать, – объяснила она, убирая брошюру в карман. – Чтобы облегчить его участь. Сейчас все решается.

На сортировочной перецепляли вагоны.

Из-за оградки чуть ниже по склону ветер вытолкал пустой полиэтиленовый пакет. Пакет поскакал, покружился и пропал.

– Если хранишь на него обиду какую-нибудь, – сказала Маша и слегка качнула сцепленными у живота руками в сторону могилы, – нужно бы простить. И помолиться.

Люся кивнула. Ее просили сделать что-то для Леши. Кинулась искать по закоулкам – не завалялась ли какая обида. Леша лежал под этим холмиком, под лентами и цветами. Вот и табличка. Черным по белому: Алексей Леонтьевич Поздняков, две даты, трехзначный номер участка.

– Маш, я не знала, что ты… – Можно было не договаривать, и так понятно: что ты стала такой религиозной.

Маша подняла с земли сброшенные ветром цветы, положила поверх венков, придавила камешком.

– Идем, – сказала она, обтирая платком испачканные пальцы. – Помянем.

На подошвы ее калош налипли комья. И на подошвы Люсиных сапог налипли. Вернутся, закидают грязью брусчатку во дворе.

Ольга разлила суп, воткнула ложку в горку пшеничной кутьи с изюмом.

– Бери, вот, сначала, – Маша подвинула пиалу с кутьей.

Люся съела три ложки. Это она знала: полагается три ложки.

Передала пиалу Ольге.

После кутьи принялись за суп.

– Мы без спиртного, – сказала Маша. – Компот. Если хочешь, тебе налью.