– Мы не вправе препятствовать работе полиции, лейтенант, но я надеюсь, вы понимаете специфику нашего заведения? – отчетливо выговаривая каждое слово, произнес он. – Наши пациенты люди особенные, и пока ни о чем не знают. Нужно, чтоб так оно и было.

– Конечно, доктор, мы уже уезжаем. Но некоторых ваших сотрудников должны будем вызвать к себе в управление, – Блейк махнул всем рукой, приказывая отправляться. – Скажите, а много у вас сейчас пациентов?

– Семнадцать.

Лейтенант пожал протянутую ему на прощание руку:

– Совершенно не исключено, что я нанесу вам еще личный визит. Тихий, разумеется.

– Ты знал что-нибудь, Макс, раньше об этом хосписе? – Они выехали за ворота, и Блейк только теперь обратил внимание на яркое голубое небо без единого облачка.

– Знал, что там умирают люди.

– А как они там умирают?

– Как все, наверно.

– А все как? М-м? Да оставь ты в покое свои волосы!

– Это вам, патрон, они покоя не дают. Ну, я не знаю как.

– Я слышал, сэр, что люди платят за это порядочные деньги, – вмешался водитель.

– Я тоже об этом слышал, ребята. Но вот, за что именно они платят деньги?

Блейк снова посмотрел на пронзительно синее небо.

Небо над их головами.

Теперь снова в ее квартире появился рояль. Не в той ее старой, а здесь – в новом доме, где она уже два года живет со своим мужем. Рояль миссис Нордау. Красновато-коричневый, с белыми крапинами и разводами под ослепительно блестящим лаком. Мраморный рояль, как назвала его Марша, когда в первый раз пришла в дом своей учительницы. И это имя прилипло с тех пор к роялю. Так, что и миссис Нордау, и Генри стали так его называть. А позже Марша даже прочла надпись под фотографией в одном из светских журналов: «Знаменитая пианистка Нордау за своим мраморным инструментом». И он также весело сиял, как здесь сейчас, в ее доме.

Теперь он должен молчать. Всегда. И никто не посмеет поднять над клавишами крышку.

Когда несколько дней назад рояль привезли в их дом, муж сказал ей, что очень хочет увидеть ее за инструментом, и она впервые за эти два года закричала. Нет, кажется, впервые в жизни. Она кричала, чтобы он никогда больше не смел говорить ей глупости, не смел никогда!

Он хороший и добрый человек, а мелкие глупости, ну что же, их говорят все люди. И муж – тоже обычный человек как все.

Ей просто слишком посчастливилось в своей жизни узнать необычное. В тринадцать лет за свой абсолютный от природы слух и быстрые руки она стала ученицей знаменитой пианистки. Уже не дававшей в то время концерты, но чьи пластинки можно было купить в любом музыкальном магазине. И через сто лет они будут там продаваться, и через двести… Она оказалась среди людей, где никогда не говорили глупости. Где можно было ничего не говорить, даже когда не играла музыка. Потом нелепая травма локтя навсегда закрыла ей двери в большую музыку, но она сумела все пережить, потому что рядом были эти люди. Был Генри, этот рояль… Теперь, очень скоро, останется только он один.

Она всегда улыбалась роялю, когда приходила в тот дом. Она вообще очень часто улыбалась, но миссис Нордау с первых дней их знакомства назвала ее «несмеющийся ребенок», потому что дальше улыбки дело не шло.

Сама она, конечно же, была смеющимся и громким, вообще, человеком. И Генри тоже.

Занятия как раз заканчивались, когда он возвращался из университета, и он всегда спускался к ним в холл: «У нас опять несмеющийся ребенок? Здравствуй, ребенок!». Потом, с годами, Генри стал ее звать по имени – Марша. Но иногда прорывалось и то, прежнее.

Сегодня она позвонила в лабораторию и отменила утренние эксперименты, но все равно лучше пойти на работу, потому что нельзя все время смотреть на этот праздничный рояль. Как будто он не понимает, что случилось.