Пуля попала сумраку в плечо, он даже не заметил. Ладно, в колено, по старинке.

Выстрел.

Патрон перекосило. Вот поэтому я не люблю штурмовые винтовки, автоматы, пистолеты-пулеметы, ручные пулеметы. Они ненадежны. Изношены. Патроны переснаряжаются по два-три раза, вот и перекосы. Заеды, осечки, да мало ли…

Отбросил в сторону, достал пистолет. Пистолет получше, почти новый, мало стреляли. Конечно, в не очень хорошем состоянии, пружины подмяты.

Выстрел.

Мимо.

Докатился, стал мазать. Никогда такого не было. Руки дрожат, не дрожат, не могу нормально стрелять. Сумрак приближался. Егор заорал что-то сверху. Я вернул пистолет в кобуру. Походим. Сумрак горит, и горит неплохо. Шагает медленно. Как и я. Походим.

Я двинул по улице. Сумрак шагал за мной. Со скрипом. Метров через пятьдесят он остановился. И я остановился.

Сумрак догорал. Кожа слезала, грязными лохмотьями, мясо пузырилось, горит как затяг, вся погань одинакова. Все, вряд ли теперь бегать станет.

Я обогнул сумрака и вернулся к дому 24.

Показался Егор. Поглядел на меня с сомнением.

– Ерунда, – сказал я. – Куда дальше?

– Может, в слона? Отдохнешь…

– Я не устал. Злость в руках, надо выплеснуть, а то могут чирьи повыскакивать.

– Что? – не поверил Егор.

– Чирьи. У тебя были?

– Да…

– Вот видишь. Это от злости. Надо было выпускать эту злость, я когда злился, всегда шел к ближайшему кладбищу. Придешь, сядешь на могилку, подождешь немного, пока мрецы тебя не учуют. Ну и стреляешь себе, пока нервы не успокоятся. И никаких кожных заболеваний. Тот, кто много стреляет, тот долго живет, все болезни от нервов, это издавна известно.

– Я не люблю стрелять, – сказал Егор. – Я люблю спать.

– Вперед, слоноид, вон туда, кажется.

– А винтовка?

– Она меня разочаровала.

Мы шагали по узенькой улочке. Спать он любит. Кто не любит?

Егор кряхтел и был недоволен. Не хотелось таскать оружие. Мой карабин, свою винтовку, гранаты. Не хотелось ему и по морозу болтаться, хотелось сидеть в слоне возле печки. Я его понимал. Я тоже хотел к печке. По утрам и вечерам у меня сильно ныли поломанные кости, я доставал специальную войлочную одежду, нарезанную из валенок, заворачивался в шерстяное одеяло, подвигался к очагу и грелся, как старик.

Греться, это хорошо. Но я помнил, что в жизни не только печки и горячий чай, в ней есть еще и цель.

– Осенью всегда хлопоты, – утешал я Егора. – Надо приводить в порядок дела. Мы в Рыбинске осенью много что делали. Налимов били в ночь, кенг по норам вытравливали осиновым дымом, грибы собирали.

– Грибы?

– Ну да, грибы. Подземные. Мы их с помощью поросят искали. Вкусные. Грибы то есть. Иногда по ползимы на этих грибах сидели. Так что не ропщи особо. Сейчас перебьем сумрачат, весной меньше забот.

– До весны далеко, – вздохнул Егор.

– Надо думать о будущем, – сказал я. – К тому же я должен посмотреть.

– На что посмотреть? – насторожился Егор.

– На тебя.

– Как это? – Егор остановился.

– Сумраки действительно в спячке, – сказал я. – Во всяком случае, прыткостью они не отличаются. Так что с ними младенец справится.

– Я…

– Это просто, – сказал я. – Стреляй в шею. Не паникуй.

– Ладно… Просто обычно это папка делал.

– Теперь его заменишь ты.

– Но ведь папка…

– Он смотрит на тебя с небес, – заверил я. – Можешь не сомневаться.

– Но я…

– Вперед, убийца, – сказал я и подтолкнул Егора в лопатки.

Он насупился. А что делать? Надо взрослеть. Всю жизнь в слоне не отсидишься. Мы свернули в проулок и встретили танк. Большой, старый, похожий на толстого лобастого жука, цвета зелено-рыжего.

– Это тот самый, – сказал Егор. – Однажды папка в нем две недели почти просидел. У него тогда ускоритель наполовину сработал, вот он и затормозился. Бежал, бежал, видит, танк. Люк как раз оказался открыт, он и запрыгнул. А сумраки почти пятнадцать дней скреблись.