Коринка и Пепел одновременно кивнули.

– Поняли, что мне лучше не общаться с ним?

Они опять кивнули.

– Но я… я, честно говоря, из-за этого деревянного братца и попал сюда.

– Пришел его проведать, что ли? – ухмыльнулся Пепел.

– Да нет, нет, но… я должен был письмо опустить в почтовый ящик.

– Письмо?! – ахнула Коринка. – А кому оно было адресовано?

– Алексею Лесникову, – сообщил я. – Меня зовут Александр Лесников, ну а брата звали бы Алексеем…

Коринка и Пепел переглянулись.

– Странная фамилия, – пробормотала Коринка. – Похожа на русскую.

– Еще бы, – усмехнулся я. – Я русский, и фамилия у меня русская.

– Ты русский?! – Она вытаращила свои вишнево-черешневые глазищи. – Ну надо же… Но ты просто потрясающе говоришь по-французски! Как будто это твой родной язык!

Теперь вытаращились мои глаза. Обыкновенные, кстати, серые.

– Извини, конечно, но я по-французски знаю четыре слова: «пардон», «мерси», «дежа вю», «бонжур». Ах да, еще «мадам» и «мсье».

– Зря скромничаешь, – усмехнулась Коринка. – Мало встретишь иностранцев, которые так безупречно говорят на нашем языке.

– На каком на вашем? – озадачился я.

– Да на французском, конечно! Это я тебе как чистокровная француженка и потомственная парижанка говорю.

«Хорошенькая девчонка, просто блеск, но, увы, крышей поехала, – подумал я и сочувственно вздохнул. – Наверное, она уже давно здесь, в этой деревушке, находится. Я за один день чуть не чокнулся, поэтому ничего удивительного, что Коринка не в себе».

Я где-то читал, что с сумасшедшими нельзя спорить. Надо, наоборот, поддерживать их заблуждения. И я по мере сил поддержал:

– Для француженки ты просто суперски говоришь по-русски.

– Спасибо за комплимент, конечно, – засмеялась Коринка, – но я по-русски знаю только «привет», «спасибо» и «до свидания». Так что я говорю по-французски.

– Да нет же, – воскликнул я, – ты говоришь по-русски!

Быстро же я забыл, что заблуждения сумасшедших надо поддерживать… Ну да, привычки-то нет!

Послышался какое-то странный звук, напоминающий сдавленный лай. Как будто пес хотел подать голос, но зажимал себе пасть свободной лапой. Или даже обеими.

Я посмотрел на Пепла. Коринка тоже. Он и в самом деле старательно зажимал себе пасть, то есть рот, и не лапами, а руками, и с трудом сдерживал смех. Под нашими взглядами он опустил руки и громко расхохотался. Дал себе волю!

– Вы чудаки, – наконец проговорил он. – Каждый из вас говорит на своем языке! И я говорю на своем – на собачьем! Ты же понимаешь, Коринна, что мы из Франции куда-то перенеслись? Очень может быть, что и не в России находимся, а в каком-то… гипер-рпр-ростр-ранстве!

Похоже, это любимое слово Пепла. Наверное, потому что в нем аж три звука «р», а значит, можно подольше порычать.

– Ну ладно, – продолжал он, – наш новый друг сюда угодил недавно и еще не привык к здешним маразмам. Но если ты, Коринна, не удивляешься, когда на твоих глазах убитый молнией пес оживает, и даже принимает человеческий облик, и даже разговаривает, причем куда более красноречиво, чем, к примеру, недочел, – так почему ты не веришь Александр-ру Лесникову?

– Ну вот не могу поверить, – развела Коринка руками. – Ладно, Пепел, ты ожил и превращаешься, ладно, кругом маразмы, как ты говоришь, но язык… это что-то такое… понимаете, это что-то такое, что всегда со мной, я не могу его потерять даже здесь!

– Пора привыкнуть называть кошку кошкой, а не крутиться вокруг горшка[1], – буркнул Пепел, и я аж поперхнулся.

Вот это глубина собачьей мысли! Вот это образность! Вот это красноречие!

Видок у меня, наверное, был здорово ошарашенный!