Неужели это то, что ожидает меня? И никто не узнает, что случилось со мной – бессильным, безоружным…

Безоружным?!

Как бы не так!

У меня же есть нож, забытый нож!

Я сунул свободную руку (в другую уже накрепко вцепилась одна из веток) в карман, выхватил ножик, кое-как открыл его и вонзил в ту самую ветку, которая обвивалась вокруг моего запястья и норовила вползти выше.

Раздался пронзительный вопль (это вопило дерево, честное слово!), нож окрасился кровью… или это была какая-то красная жидкость, ужасно похожая на кровь, не знаю, да и какая разница – все равно гадость! Щупальце отцепилось, съежилось, и я принялся наносить удары по другим отросткам. Им это не понравилось, очень не понравилось! Они отпрянули от меня, однако дерево заскрипело, застонало, завыло, и я от неожиданности выронил спасительный нож. А потом и сам свалился на землю.

Я вырвался! Это невероятно, но я вырвался: я лежал у подножия кошмарного дерева, и высохшее тело мертвой старухи реяло надо мной словно знамя ужаса.

Да ведь это… да ведь это та самая ведьма, о которой говорил Потап! Та, которую повесили на дереве; та, которую иногда срывает ветром и уносит невесть куда, а на поиски ее отправляется человек без лица, вернее, с черно-зеленым пятном вместо лица, с которым я уже познакомился!

Тело той самой ведьмы висело надо мной, но я уже ее не боялся. Ведь мы вместе побывали в плену у дерева-урода. Старуха так и оставалась в этом плену, а я спасся. Но если бы не вспомнил про нож – пропал бы. Где же мой нож? Наверное, где-то здесь валяется!

Я начал шарить в траве, как вдруг над головой послышался шорох. Я вскинул голову и увидел, что высохший труп раскачивается прямо надо мной и, кажется, вот-вот свалится на голову!

Я разглядел мертвое лицо… показалось, что пустые глаза смотрят на меня, причем смотрят настойчиво, словно хотят мне что-то подсказать.

Ну все, шиз меня настиг! Да, я шизанулся, это точно, потому что все еще ползаю под этим кошмарным деревом, которое уже перестало вопить и, похоже, набирается сил, чтобы снова вцепиться в меня: ветки его опускаются все ниже и ниже.

Я вскочил и ринулся было прочь. Пробежал несколько шагов, как вдруг услышал громкий плач. Оглянулся на бегу: если из этого дерева может идти кровь, если оно может выть, рычать, стонать – то почему не может плакать?

Это плакало не дерево. Это был горький и жалобный плач ребенка.

Я остановился.

Наверное, мне показалось. Наверное, это очередной глюк. Откуда здесь взяться ребенку? И все-таки я остановился. Такой это был плач… такой горький, что я повернулся и шагнул в том направлении. Шаг, другой… у меня волосы встали дыбом, во мне все протестовало и словно бы молило при каждом шаге: «Не ходи, не ходи туда!» Не знаю, пошел бы я дальше, поддавшись жалости, или чесанул бы с прежней прытью в противоположную сторону, однако вдруг услышал крик:

– Санька! Санька, забери меня домой! – Это был тоненький детский голосок. Так мог кричать совсем маленький ребенок. Испуганный, заблудившийся, потерявшийся.

И он звал меня…

Я прекрасно понимал, что никакого ребенка здесь нет, что меня здесь никто не может звать, не может знать моего имени, что это морок, бред леса, в который я нечаянно ввалился, будто в ужастик, в страшилку, в какой-то фантастический фильм… я бы его с удовольствием посмотрел в свободное время, но оказаться внутри этого фильма, да еще в роли главного героя, мне совсем не хотелось!

Я все это прекрасно понимал, но остановиться уже не мог. А ребенок плакал все жалобней, я шел все быстрей, ругал себя, уговаривал, что надо драпать отсюда, но шел и шел, и вдруг понял, что мои ноги обвиты длинной веткой – вернее, это был корень, длинный, тонкий корень, и он тащил меня, онемевшего, одуревшего, все ближе и ближе к тому самому дереву, из щупальцев которого я только что вырвался.