Задохнувшись, Галка открыла рот, еще не зная, что скажет, но друг шагнул прямо к ней и закрыл рот холодной ладонью.

– Молчи! – свирепо прошептал он. – Молчи! – Галка сжала зубы, надеясь прокусить ему руку до крови, но сосед словно и не почувствовал. – Он может услышать, – еще тише добавил сосед.

Беспомощность накатила, как волна с грязной пеной, и отхлынула, оставив лишь грязь и слабость. И ярость. Изо всех сил Галка оттолкнула друга и принялась его мутузить. Он стоял спокойно, не закрываясь и не пытаясь дать сдачи, и даже больной пинок в голень заставил его лишь поморщиться. Это было вдвойне подло. Нельзя драться, нельзя сердиться, нельзя говорить, ничего нельзя.

– И что будет? – с вызовом спросила девочка.

Друг покачал головой, показал на дверь и сделал руками крест, словно перечеркивая себе выход.

Галка проследила за его потемневшим взглядом и повернулась снова.

– И ты…

– И ты тоже, если он поймет, что ты знаешь, – прервал сосед. – Молчи.

Но вопросов было слишком много. И главный – что делать? Обхватив себя руками, девочка зашагала туда-сюда по комнате.

Страшная тайна била в виски, вставала в горле комком невысказанных слов, кидала сердце в грудную клетку, адреналином разливалась по венам.

И вдруг до нее дошло.

– И бабушку…

– Да. Галя, не спрашивай!

– Тогда, – жестко отчеканила Галка, опускаясь на кровать и скрещивая руки на груди, – говори сам. То, что считаешь нужным.

Мальчик обхватил себя руками и рефлекторно сглотнул, даже не пытаясь скрыть страх, липкой пеленой разлившийся по комнате.

– Ваша квартира раньше была бабушкина, – наконец глухо начал он. – Потом они с дедушкой поженились, и квартира стала их общая. А потом их сын, мой папа, женился на моей маме, и они жили здесь, а дед с бабушкой переехали к деду, в двадцать четвертую. Папу я и не знал совсем, он умер, когда я еще не родился. Только на фотокарточке видел. Дед говорил, я не его внук, что мама… нагуляла. Но это неправда. Мама очень любила папу. Я просто родился раньше, чем нужно. А потом и бабушка умерла. Дед тогда выгнал маму из этой квартиры, заставил жить с ним и ухаживать за ним. А сюда никогда больше не заходил. Мама ему не перечила, была очень тихая всегда. Я пока маленький был, не понимал ничего, а потом защищал ее, уговаривал уйти, неважно куда, но дед к тому времени ее совсем застращал. А потом… – Лешка многозначительно взглянул на Галку, изобразив, будто затягивает петлю на шее, – она уехала. А квартиру продала. Вам вот.

– А ты?

– А я остался. Я виноват.

– Да что бы ты сделал-то? – вздохнула Галка, вспомнив страшного деда, который ее и с одного-то раза «застращал», не то что убитую потерей мужа робкую женщину.

– Не знаю, – тихо произнес друг. – Я виноват, что не уговорил маму, пока не стало поздно.

Потом они долго сидели молча, вздрагивая от каждого шороха, и Галка не решалась задать самый главный вопрос.

– Что ты посоветуешь делать? – наконец произнесла она.

– Готовься к школе, – угрюмо посоветовал сосед. – И молчи.

– А папа с мамой?

– Они ничего не узнают. Взрослые никогда не слушают.

– Неправда! – огрызнулась девочка. – Мои всегда слушают. Они любят меня.

– Они оставили тебя одну, больную, а сами уехали на море, – парировал сосед. – Мама тоже меня любила. Я тоже думал, что она слушает. И верил, что когда-нибудь мы уедем.

– Прости, – твердо возразила Галка, – но не надо сравнивать. Твоя мама – это твоя мама. А мои родители – это мои родители. И я не позволю, чтобы с ними случилось что-то плохое. И с бабушкой тоже. Мне есть за кого бороться.