– Передохните, доктор. Случись что, вас кто потащит?

– Вот и посмотрим, какая ты сильная. На. Пойду сам остальных укрою. – Он сунул мне свой конец простыни и укатился в толпу.

– Тяжело? – Долговязый дядька в шапке с помпоном, тащивший второй конец простыни, впервые подал голос.

– Пока нет.

– А вот мне уже немного того. Далеко здесь идти, не знаешь?

– По навигатору – пять, – соврала я. – Один уже точно сделали.

– Черт! Вот чего Михалыча сюда понесло, не знаешь? Дошли бы по шпалам до станции – нет: «Автовокзал-автовокзал и больница рядом»! Дался ему этот автовокзал!

Еще один! Когда всего не знаешь, думаешь, что прав. А я не могу сказать ему все. У виска покрутит и нарочно сделает по-своему. Решит, что я сошла с ума. Впрочем, и сейчас картина безумная: ночь, запорошенная степь и взвод идиотов с чемоданами тащит на простынях спящую бригаду пассажирского поезда. Нам бы только успеть оторваться. Ночи-то уже длинные. Восход в восемь двадцать две. Ненавижу осень и зиму!

– Опасно по шпалам. Да и здесь ухабов меньше.

– Вот и Михалыч так говорит…

– Мне кто-нибудь объяснит, что происходит?! – Из темноты к нам шел кто-то мелкий и очень громкий. Я сперва подумала, что это тот крикливый – оказалось, нет. Этот был гораздо старше и еще ниже ростом, но голосил как два Халка. – Что происходит, я спрашиваю?! Меня среди ночи ссаживают с поезда, выгоняют в чисто поле с неподъемным чемоданом – и никто не может объяснить, что произошло! Где начальник поезда?!

– Не знаю – может, этот? – Помпон кивнул на парня, спящего в простыне.

– Нет, – говорю, – это машинист или помощник. Вы же сами из кабины вытаскивали. А как выглядит начальник, я понятия не имею. Но думаю, что сейчас примерно так же и выглядит.

– Да что вообще происходит, дурдом какой-то!

– Еще какой! – Подбежал Михалыч, такой же бардовый и запыхавшийся, как был, только еще и злой вдобавок. – Это черт знает что: шинелей никто не взял! Взрослые люди! Волокут спящих раздетыми на холод! Если эти у нас пневмонию заработают… Устала?

– Я-то нет, а вот вы, похоже, не отдохнули.

– Какое там… – Он все-таки потянулся взять у меня простыню, но, увидев Громкого, передумал: – О свеженький! Помогите тащить пострадавшего. – Он подтащил Громкого за плечи, отобрал у меня конец простыни и всучил ему. Громкий и не пикнул: молча поволок машиниста, глядя впереди себя ошалевшими глазами.

– Михалыч, объясни наконец, почему мы по шпалам не пошли? – Помпон уже выдохся и дышал с присвистом. Предложить подменить его – или не поймет?

– Потому! Опасно по шпалам!

Далеко позади, больно врезаясь в уши, просвистели три коротких сигнала поезда.

Мы с Громким втянули головы в плечи. Помпон замер и уставился туда, где мы оставили поезд. Я тоже обернулась. Его еще было видно, наш опустевший состав, он торчал посреди припорошенной степи длинной черной лентой. Сзади к нему медленно подходил другой. Небольшой, один или два вагона, но там тоже люди…

– Успели, – вздохнул Помпон.

– Успеем, если побежим! – рявкнул Громкий. – Три коротких – сигнал вспомогательного поезда! Говорил – не надо было уходить! Сейчас он никого не найдет и угонит пустой состав. А мы тут… – Он бросил свой край простыни и побежал.

Все, что я успела – это перехватить освободившийся конец простыни раньше, чем это сделает Михалыч. Иначе он бы точно не добежал. Я рванула, уволакивая за собой простыню с машинистом и Помпона. Громкий был уже далеко впереди. Михалыч отстал, но небезнадежно: я слышала, как он хрипит и пыхтит за спиной – значит, успевает. Все нормально.