Первым делом я вскочила и помчалась за веником убирать осколки: если она видела, где был Лео, значит, я следующая. Я метнулась в ванную, схватила веник, замела осколки вместе с простыней, потащила к мусорке, заметила наконец простыню, бросила, вытряхнула, стала опять заметать…

Послышался удар. Сильный, по мягкому, с таким звуком Лена выбивает коврики зимой. Лео взвизгнул, не заорал, а взвизгнул, и удары посыпались так, будто выбивают разом десяток ковров. Я все еще стояла со своим веником. Лео визжал. Он визжал так, что слышал, наверное, весь дом и соседний остров. Я стояла, оглушенная его визгом, и пялилась на битое стекло в совке: мне казалось, что оно колеблется от этого визга. Я должна была тогда бросить все и лезть в окно его выручать, но я приросла к полу. Я слышала только визг. Я видела только визг и чувствовала кожей, как вибрирует от него воздух.

Потом он оборвался. Я как будто проснулась: пошла выкинула стекло, убрала простыню, понимая, что не это надо делать, не это. Я, кажется, даже не хромала тогда. Забыла. Я высунулась в окно – и, конечно, ничего не увидела. Надо лезть.

Я ступила на широкий карниз, подтянула больную ногу – терпимо. Ветер шумел в ушах, а за окнами стояла тишина. Женщина, пахнущая тряпкой, больше не ругалась и никого не била, но от этого было еще страшнее. Кирпичи холодные. Я сделала шаг в сторону окна Лео (для этого надо было перенести вес на больную ногу) и почти не ощутила боли. Нет, я думала о ней. Последние дни научили меня думать о боли постоянно, даже когда ее нет. Еще шаг. Ветер как будто помогал: бил в спину, прижимая меня к стене. Все нормально. Я иду.

Первое темное окно – Софи. Я остановилась на подоконнике и прижалась к стеклу, закрываясь от света одной рукой. Глаз мой еле различал два белых покрывала на кроватях, не надо хорошо видеть, чтобы понять, что обе они пусты. Я постояла еще, вглядываясь в темноту в надежде увидеть какое-то движение, но комната была мертвая, будто нарисованная. Лео. Надо идти. Еще несколько шагов по холодному кирпичу. Один царапнул мне руку, и я подумала, что скажет женщина, пахнущая тряпкой, если увидит кровь на фасаде. Плевать. Окно Флер. Она сидела на подоконнике, прилипнув лицом к стеклу, и даже не удивилась мне: наверное, услышала и ждала. Я ей кивнула, она показала куда-то вниз, за мою спину.

Вцепившись в стену как следует, я обернулась. В неосвещенном дворе сверкала седая шевелюра женщины, пахнущей тряпкой. Она пятилась в сторону реки, волоча за собой огромный черный мешок, в такие сваливают строительный мусор. Только у нас нет строительного мусора. Мешок был тяжелый, по ней это было видно: она останавливалась каждые несколько шагов, чтобы передохнуть. Я повернулась к Флер.

– Она била Лео! – сказала Флер, как будто кто-то в доме не слышал. И тут моя нога соскользнула. Окно с Флер резко ушло вверх, легкие обжег холодный ночной воздух, я инстинктивно сомкнула пальцы и поймала что-то железное. Водосточная труба. Держусь. Я потихоньку нащупала опору больной ногой, встала и стала смотреть, как спускаться. Можно было съехать по трубе, не так уж и высоко, но из-за ноги я побоялась. Вцепившись в трубу руками, опираясь ногами о стену, я потихоньку спускалась. Труба трещала, но мне было плевать. Женщина, пахнущая тряпкой, была от меня в каких-то десяти шагах, я слышала, как она пыхтит, волоча свой жуткий мешок. Если бы она не была так занята, она бы легко заметила меня, но мешок занимал все ее внимание.

Наконец моя больная нога коснулась земли и ответила болью, отдающей почему-то в голову. Я быстро переступила на здоровую, но боль не проходила. Обернулась. За спиной блестел страшный мусорный мешок, а за ним – седая шевелюра этой. Она все еще не видела меня. Она волокла свой мешок, двумя руками вцепившись в его края, пятясь, останавливаясь каждые три шага. За мешком оставалась черная вспаханная полоса, заметная даже в темноте.